Григорий Кружков

Житие преподобного доктора Донна, настоятеля собора Св. Павла

В лондонском соборе Св. Павла есть статуя Джона Донна. Он стоит на пьедестале, закутанный в саван, спеленатый его беломраморными складками, — безжизненная куколка, из которой выпорхнула и отлетела душа поэта — последняя метафора короля метафор, «монарха всемирной монархии Ума», как называли его современники.

Пожар 1666 года уничтожил старое здание собора со всем, что в нем было, но провидение сохранило памятник Донну: так же, как сохранило его и в 1940 году, когда храм Св. Павла — великолепное барочное сооружение Кристофера Рена — сильно пострадал во время жестоких многонедельных бомбардировок Лондона. Лишь какая-то бурая подпалина осталась на постаменте — то ли след «Великого лондонского пожара», то ли знак внутреннего огня, сжигавшего пленный дух того, кто в течение десяти последних лет жизни был настоятелем собора, — преподобного доктора Донна.

Судьба его если не для жития, то уж для нравоучительного романа про раскаявшегося грешника подходит идеально. Сперва мы видим молодого повесу, искателя любви и приключений; легкомысленного поэта, что ради красного словца не пожалеет, как говорится, ни мать, ни отца. Затем — улыбка фортуны, начало многообещающей государственной службы; и вдруг — резкий поворот: роковая страсть к племяннице своего патрона и тайный брак, ломающий так удачно начатую карьеру (1601). Долгие годы, проведенные в унизительной бедности, невзгоды, заботы, смерть детей (Мэри и Фрэнсис — 1614) и, наконец, решение принять духовный сан (1615). Сожаление о написанных в молодости стихах и полное их осуждение. Слава блестящего, красноречивейшего проповедника, все более ревностное, страстное служение Всевышнему, благочестивые раздумья о смерти. Смиренная кончина — венец и апофеоз христианина (1631).

О такой ли судьбе и о такой ли кончине он писал в молодости, обращаясь к своей возлюбленной:

Без страха мы погибнем за любовь;
И если нашу повесть не сочтут
Достойной жития, — найдем приют
В сонетах, стансах — и воскреснем вновь.
Любимая, мы будем жить всегда,
Истлеют мощи, пролетят года —
Ты новых менестрелей вдохнови!
И нас канонизируют тогда
За преданность Любви.

Канонизация

В наследии Донна проповеди и богословские труды занимают куда больше места, чем стихи. И все же славен он именно стихами. Впрочем, канонизация Джона Донна как великого поэта была и долгой, и очень непростой. В середине XVII века его посмертная слава достигла пика. Целая плеяда поэтов (получившая впоследствии название «метафизической школы») почитала его своим учителем. Но сменился век, и сменились вкусы. Стиль Донна, с точки зрения классицизма, был слишком сложным и вычурным. Уже Драйден пишет (в 1692 году):

Он пускает в ход метафизику не только в своих сатирах, но и в любовных стихах, где должно править одной Природе, засоряя головки милых дам сложными философическими умозрениями, когда ему следовало бы обратиться к их сердцам, дабы увлечь их нежностями Любви.

А Сэмюэл Джонсон в 1781 году выносит окончательный вердикт:

Эти примеры [из стихов Донна] доказывают, что все нелепое и порочное — следствие добровольного отклонения от природы в погоне за новизной и странностью и что, желая поразить, писатель оказывается неспособным восхитить.

Таким образом Джон Донн оказался надолго вытесненным из популярных антологий — всех этих «Золотых кладовых» и «Жемчужин английской поэзии». Понадобился весь девятнадцатый век, да еще с придачей, чтобы в этом «странном» авторе распознать одного из величайших поэтов английского языка. Поворотной тут была статья Элиота 1921 года. После этого слава Донна идет crescendo. Он оказался удивительно созвучен XX веку и немало повлиял на ряд крупных поэтов — от того же Т. С. Элиота до Иосифа Бродского.

Видимо, та «существованья шаткость», о которой писал Донн, оказалась сродни нашему сегодняшнему мироощущению. Ведь он жил в такое время, когда жизнь человека его класса слишком часто зависела от прихоти фортуны. Это была эпоха, когда состояния наживались так же быстро, как терялись, и за головокружительным возвышением могла последовать внезапная и решительная опала. Это был век острейших религиозных распрей и споров, век постоянных войн и внешних угроз стране и монархии, век шпионов и доносчиков, интриганов, искателей карьеры, всевозможных «флибустьеров и авантюристов».

И в то же время это был век бурного развития искусств. Донн родился в 1572 году. Когда, получив первоначальное образование в Оксфорде и Кембридже, он приехал в Лондон, Шекспир заканчивал третью часть «Генриха VI». За несколько ближайших лет он напишет еще «Укрощение строптивой» (1593), «Двух веронцев» (1594), «Ромео и Джульетту» (1595), «Сон в летнюю ночь» (1595). В эти годы молодой Джон Донн — студент правоведения в лондонской юридической школе Линкольнз-Инн. По воспоминаниям современника, это был «блестящий молодой кавалер, жадный до развлечений, но не беспутных, а вполне благопристойных, большой поклонник дам („а great visiter of ladies“), заядлый театрал и сочинитель весьма изощренных стихов».

Бен Джонсон считал, что все лучшее было написано Донном к двадцати пяти годам, следовательно, до 1597 года. Это едва ли верно; тем не менее, многие из его сатир и элегий, вероятно, уже ходили в рукописях и он успел стяжать себе репутацию блестящего и циничного остроумца, а также лирика с особой реалистической жилкой, идущей вразрез с модной в то время любовной поэзией.

Вспомним опять «Ромео и Джульетту». Несмотря на весь ее итальянский антураж, это пьеса о современном Шекспиру Лондоне, где распря между знатными домами вполне могла вылиться в уличную потасовку вроде той, с которой начинается трагедия. В группе молодых людей из враждующих семейств Монтекки и Капулетти легко узнать портреты типичных лондонских кавалеров. Донн вполне мог бы водить дружбу с Ромео и Бенволио, Меркуцио и Тибальтом. Как остряк, он бы заткнул за пояс Меркуцио; как ухажер, перещеголял бы Ромео; как забияка, должно быть, не уступил бы Тибальту. И при случае вполне мог бы закатить истерику со слезами, как Ромео в келье брата Лоренцо.

Обилие слез в поэзии Донна и в пьесах елизаветинцев, — писал один из современных критиков, Джеймс Ривз1, — указывает на поразительную разницу темпераментов между тем веком и нынешним. В наше время британская традиция предписывает мужчине стоическое поведение, исключающее слезливость. Владение своими чувствами и подавление эмоций считается нормой. с этой точки зрения, многое в стихах Донна и драмах Шекспира покажется просто непонятным. Правда, и персонаж Шекспира, потрясенный утратой жены, ребенка или друга, просит прощенья за свои «немужественные капли» [«unmanly drops»], но сама частота упоминания этих «капель» свидетельствует о такой привычке поведения, когда эмоции располагаются очень близко к поверхности и в любой момент могут найти выход в жестокости, истерике или поэзии.

И лишь в одном отношении Донн стоял неизмеримо выше, чем золотая веронская молодежь. Он был не только пылок и необуздан, но — интеллектуален. Причем в лучших его стихах ум и чувство едины, между ними нет того конфликта, который ощутим, например, у поэтов-романтиков. Донн никогда не смог бы воскликнуть, как Китс: «О, если бы жить не мыслями, а ощущениями!» («О for a life of sensations, rather than of thoughts!»). В наше время чисто эмоциональная лирика, пользующаяся заклинаниями типа: «Любовь моя — роза красная», уже не может полностью удовлетворить взрослого читателя: слишком многое ему надо забыть, чтобы перенестись в этот наивный Эдем чувства. Но чтобы читать и ценить Донна, совсем не требуется «отключить мозги» и вернуться к младенческой невинности, когда «любовь питалась молоком грудным».

Но в зрелых летах ей уже некстати
Питаться тем, что годно для дитяти.

Портрет

Джон Донн смело пошел наперекор поэтической моде. Канон, утвержденный петраркистами, требовал, чтобы предмет любви (дама) был вознесен на пьедестал недостижимого совершенства, у подножья которого влюбленный (поэт) вздыхал, изнывал, а в особо торжественных случаях умирал от любви. Донн не только понял, что любовь совсем не такова, у него хватило самобытности начать писать совершенно по-другому.

Вертикаль отношений он заменил на горизонталь — и отменил вассальную зависимость в любви. Разговор пошел на равных; а если порой и сверху вниз, то это иногда — бунтарский перехлест, юношеская поза, но чаще — трезвый взгляд на природу женщин (и мужчин), порождающий грусть, насмешку и горечь.

Я дважды дурнем был:
Когда влюбился и когда скулил
В стихах о страсти этой…

Тройной дурак

Но рядом со скептическими и насмешливыми строфами — стихи, поражающие цельностью и высотой чувств. В них возвеличивается не Дама, а сама Любовь, абсолютное слияние и единство любящих душ. Философская подоплека этих стихов — итальянский неоплатонизм, но под пером Донна абстрактные идеи выливаются в живые и страстные гимны. Таковы «Доброе утро», «К восходящему солнцу», «Канонизация», «Годовщина» и другие стихотворения.

Интересно, что (в отличие от обычной мадригальной поэзии) тут нет никаких похвал красоте возлюбленной, эстетический момент полностью вытеснен этическим. Разговор, повторяю, идет на равных. Поэт требует от своей избранницы понимания, верности, умения хранить тайну, терпения и мужества. (Согласимся, что это мало похоже на список традиционных женских добродетелей.) Сам нетривиальный способ рассуждений, подразумевающий в собеседнице незаурядный уровень интеллекта, выказывает такое уважение к ней, которое никогда не совмещается с расхожими любезностями и обрядовой лестью.

Все это было настоящим прорывом в лирике. И новый тип героини, и новый способ утвердить — вопреки естественному скепсису, поверх пестрого сора житейских обстоятельств и поэтических условностей — сокровенную, сакральную сущность Любви. Даже запрет рыданий в час разлуки он связывает с обязанностью хранить тайну:

Кощунством было б напоказ
Святыню выставлять профанам.

Прощание, запрещающее печаль

Но как же все-таки совмещается несовместимое? Жрец высокой любви и легкомысленный отрицатель, циник, способный закончить стихотворение таким афоризмом:

Нет, знавший женщин скажет без раздумий:
И лучшие из них мертвее мумий.

Алхимия любви

Неправда ли, трудно представить, что такие разные стихи написаны одним человеком? а почему, собственно, трудно? Разве не один автор почти одновременно сочинял и нежный монолог Джульетты, и скабрезные шутки кормилицы? Но то, скажут, — пьеса, драматургия, а это — лирика. Да, но лирика, вскормленная драматургией, насквозь пронизанная драматическим действием. Что касается элегий, это просто бросается в глаза: они построены, как монологи в пьесе, только сценических ремарок не хватает. Но возьмите хоть «Песни и сонеты». Например, «Призрак»:

Когда убьешь меня своим презреньем,
Спеша с другим предаться наслажденьям,
О мнимая весталка, — трепещи!

Ей-богу, Донн запугивает здесь свою слушательницу точь-в-точь, как озорник, рассказывающий в темной спальне историю про синюю руку! Просто слышно, каким зловещим, завывающим голосом произносятся эти «трепещи!» — «и задрожишь ты…» — «и призрак над тобой / Произнесет…». Но в этот самый патетический момент, когда уже готовы прозвучать слова призрака, следует чисто театральная пауза, нагнетающая ужас до предела… и неожиданное продолжение:

Но нет, еще не время! —

мастерский удар, оставляющий жертву в подвешенном, неопределенном состоянии (шахматист бы сказал: «Угроза сильнее выполнения»).

Нам сейчас даже трудно представить, насколько театрализована была жизнь в ту эпоху, насколько естественно воспринималась знаменитая (еще античная) сентенция: «Весь мир — театр, а люди в нем — актеры». Но без этого мы не поймем самой сути великих людей Возрождения, этого «племени гигантов», по выражению Кольриджа, — их противоречивости, многогранности, универсальности. Один человек мог быть и дипломатом, и воином, и мореплавателем, и ученым, и поэтом. Ведь это требовало не только энергии и ума, но и привычки к перевоплощению.

Таким артистизмом в высшей степени обладал Донн. Не случайно, оставив поэзию, он сделался знаменитым на всю
Англию проповедником. И проповеди его были не менее блестящи, чем стихи. Воистину — природа артиста боится пустоты!

Но и в самой религиозности Донна заключается, по-видимому, глубокий конфликт или, вернее, целый клубок конфликтов. Мы многого не поймем в его темпераменте и в его поэзии, если не учтем среды, из которой вышел Донн. Он родился и был воспитан в чисто католической семье; одним из его предков был знаменитый Томас Мор, казненный Генрихом VIII за отказ признать англиканство. В восьмидесятые годы погиб на эшафоте его дядя по матери, Джаспер Хейвуд. Католицизм в те времена жестоко преследовался в Англии, фактически находился вне закона. В 1593 году был арестован (за укрывательство католического священника) и умер в тюрьме младший брат Джона Донна, Генри. То есть Донн происходил из среды гонимых, «граждански неполноценных» людей. И хотя впоследствии (вероятно, около 1596 года) он перешел в англиканство — без этого его не взяли бы на государственную службу, — «маргинальность» происхождения, компромисс, на который ему пришлось пойти, не мог не оставить глубокого следа в душе поэта. Сан англиканского священника, который он после долгих колебаний принял (по настоянию короля Иакова), можно рассматривать, как продолжение этого компромисса. Конфликт между внутренней свободой человека и оказываемым на нее извне давлением прочитывается, например, в третьей сатире Донна.

Власть как река.
Блаженны те растенья,
Что мирно прозябают близ теченья.
Но, если, оторвавшись от корней,
Они дерзнут помчаться вместе с ней,
Погибнут в бурных волнах, в грязной тине
И канут, наконец, в морской пучине.
Так суждено в геенну душам пасть,
Что выше Бога чтят земную власть.

В биографии Джона Донна есть довольно загадочный эпизод, связанный с его путешествием в молодости за границей. Что такое путешествие состоялось и что он провел значительное время в — Италии и в Испании, несомненно. Но когда это было, точно неизвестно; биографы склонны считать, что в 1589–1591 годах,после Кембриджа, но до поступления в лондонскую юридическую школу. Туман неизвестности, которым покрыта эта часть жизни Донна, дает основание предположить, что речь могла идти о получении католического образования. В ту пору много английских юношей-католиков покидало родину из религиозных соображений. На волосок от эмигрантской судьбы был и Донн, но что-то ему, по-видимому, не понравилось в открывшейся перспективе, карьера миссионера и мученика не прельстила его. Во всяком случае, месяцы проведенные на континенте, дали ему возможность усовершенствоваться в языках итальянском и испанском; в его сатирах и элегиях приметно влияние не только древнеримского, но и итальянского ренессансного острословия — в особенности, глумливой и пародийной поэзии Франческо Берни.

Этот средиземноморский перец недурно приправляет суровую метафизику его мысли. Глобальный, космический охват явлений, жгучий интерес к «последним вопросам» бытия пульсирует уже в ранней лирике Донна. Что такое его послания, его знаменитые валедикции (прощания), как не попытки преодоления времени и пространства? Разлука влюбленных для него — всегда метафора смерти.

Но наш не вечен дом,
И кто сие постиг,
Тот загодя привык
Быть легким на подъем.

Песенка

Так говорит поэт, оправдывая перед любимой свой отъезд. Такой нешуточной интонации не было еще в мировой поэзии. Донн — одна из высочайших вершин европейского Возрождения именно потому, что в нем с предельной силой выражено индивидуальное, отделенное от коллективного бытия, сознание и бытие человека. И это нисколько не противоречит тому что, в нем ярко проявилась и тяга к единению — единению с любимой, с людьми и с Богом. Ибо только часть, отъединенная от целого, может так страстно стремиться к воссоединению.

Кто не склонит слуха своего, заслыша скорбные звуки колокола? Кто не ощутит, что этот звон уносит из мира часть его собственного бытия? Ни один человек не есть остров, но каждый — часть материка, часть целого; если в море смоет даже один комок земли, Европа станет меньше, как если бы это был мыс, или поместье вашего друга или ваше собственное. Смерть каждого человека умаляет меня, ибо я един с человечеством. Итак, никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.

Неудивительно, что мы встречаем интонации любовной лирики Донна у индивидуалистов нового времени. Например, у Байрона в прощальных «Стансах к Августе» («Когда время мое миновало…»):

Ты из смертных, и ты не лукава,
Ты из женщин, но им не чета,
Ты любви не считаешь забавой,
И тебя не страшит клевета…

Перевод Б. Пастернака

Речь идет об опоре на беззаветно верное женское сердце, когда уходят из-под ног все другие опоры — мотив гамлетовский — и донновский. (Такая идейная связь тем более интересна, что прямое влияние Донна на Байрона маловероятно.)

Поэзия нашего века, претендующая на «вывихнутость сустава», как на некую аристократическую родовую примету, многим обязана Донну напрямую. Знаменитая метафора из «Прощания, возбраняющего печаль» — сравнение влюбленных с ножками циркуля, перекрытая уже Марвеллом (середина XVII века) в его геометрическо-астрономическом «Определении любви», многократно превзойдена по изощренности и проработке деталей в стихотворении Бродского «Пенье без музыки» (1970), которое без чертежа, пожалуй, и не разберешь.

Вообще, наука — астрономия, химия, физиология и так далее — занимает в образной системе Донна примерно то же место, что в «обычной» ренессансной поэзии занимала мифология. И пусть конкретные факты и представления, на которые он ссылается, — атрибуты еще, по существу, средневекового знания, здесь важна сама тенденция.

Донн почти не упоминает античных божеств (Аполлона, Венеры и прочих). Внешняя, пластическая гармония не обольщает его, ведь облик — лишь оболочка, скрывающая суть, а он, прежде всего, — поэт духа. Даже его эротические стихи, при всей их вольности, скорее спиритуальны, чем чувственны:

Явись же в наготе моим очам:
Как душам — бремя тел, так и телам
Необходимо сбросить груз одежды,
Дабы вкусить блаженство.
Лишь невежды
Клюют на шелк, на брошь, на бахрому —
Язычники по духу своему!

На раздевание возлюбленной

Невежда, профан — вот истинный антагонист Донна. Он олицетворяет новую подвижность ума, по сравнению с которым старое мышление архаично, как рыцарский поединок с длинным прямолинейным разгоном и оглушительным железным грохотом сшибки.

Его оружие — не копье, а шпага. Его арена — не дикое ущелье и не конное ристалище, а площадь, парк или таверна. Грубой силе — страсти, естества, предрассудка — он противопоставляет гибкость прекрасно отточенных аргументов. Даже ритм его стихов — нервный, неровный, как неровен рисунок боя у хорошего фехтовальщика. Порою он ввязывается в бестолковую схватку от избытка задора и вообще слишком легко поддается настроению, но во всех его словах и поступках — какое-то особое «д’артаньянское» обаяние, смесь пылкости и рассудительности, упрямства и великодушия.

Поэт сам пишет роман о себе своими стихами. Понятно, что «двадцать лет спустя» — и, тем более, еще «десять лет спустя» — он уже будет не тот, что в молодости. Большая часть лирических стихотворений Донна написана до 1601 года. В 1621 году Джон Донн получает от короля должность настоятеля собора Св. Павла, а в 1631 году умирает.

  1. Selected Poems of John Donne. Ed. by James Reeves. L., Heinemann, 1977. P. xii. []