Григорий Кружков

«Адская глава» в «Портрете художника»

Пять глав и пять дней

Хронотоп «Портрета художника в юности» Джойса имеет одну примечательную особенность. Четыре главы из пяти охватывают месяцы и годы жизни Стивена Дедалуса, а третья глава — практически только пять дней. Эта сингулярность хорошо видна на следующей диаграмме:

Глава Первая Вторая Третья Четвертая Пятая
Длина 52 стр. 41 стр. 45 стр. 25 стр. 79 стр.
Время первые 9 лет 10–14 лет 5 дней 15–16 лет 17–20 лет
Место Дублин
и Клонгоуз
Дублин
и Бельведер
Там же Бельведер Дублин,
Университет

Хронологически узкая и насыщенная, пятая глава занимает у Джойса экваториальное положение. Она охватывает корпус книги, словно кольцо Сатурна или тяжелый пояс покаяния: объемистые проповеди о Страшном Суде в этой главе — самые длинные монологи книги, они содержат, в конденсированной форме, всю тяжесть идеологического давления, которые вынес Джойс за время своей учебы в иезуитской школе.

И, как кольцо Сатурна, эта центральная глава сама имеет сложную структуру, расщепляясь на дни следующим образом:

День Первый Среда Четверг Пятница Суббота
Объявление ректора
о предстоящем говении в честь Св. Франциска Ксаверия
Начало проповедей
отца Арнолла.
«Четыре последних вещи»: смерть, Страшный Суд, ад, рай
Смерть
и Страшный суд
Ад. Утро. Физические муки: тьма, огонь, зловоние, издевательства бесов. Вечер. Духовные муки: боль
от утраты Бога, тройное жало совести, вечность кары
Праздник
Св. Франциска Ксаверия

Центральное положение третьей главы подчеркнуто математически: ее пять дней соответствуют пяти главам всего «Портрета» и, вероятно, пяти действиям классической драмы. Какой драмы — комедии или трагедии? На этом этапе мы можем лишь сказать, что драма третьей главы может похвастаться сохранением, по крайней мере, одного из классических единств, единства действия. Это поистине пьеса в пьесе.

Сюжет третьей главы чрезвычайно прост: проповедник стращает детей адским наказанием, Стивен пугается и раскаивается. Просто, как лимерик, который Джойс сочинил в 1917 году, когда были успешно проданы первые 750 экземпляров «Портрета»:

There once was a lounger named Stephen
Whose youth was most odd and uneven.
He throve on the smell
Of a horrible hell
That a Hottentot wouldn’t believe it1.

Жил на свете бездельник по имени Стивен,
Чья юность была нелепой и негладкой.
Он нажился на зловонии
Страшного ада,
В который готтентот никогда бы не поверил.

Подстрочник

Описания ада в устах отца Арнолла поистине ужасающи. Он не жалеет ни времени, ни красок, чтобы потрясти все чувства своих слушателей — зрение, слух, обоняние, вкус и осязание — мерзкими и чудовищными образами. Его примеры эклектичны. Скажем, птичка, переносящая по песчинке гору, чтобы проиллюстрировать долготу вечности, прилетела из известной буддийской притчи о вороне, раз в тысячу лет точащем свой клюв об алмазный куб, чья грань равна ширине Ганга. А дьявольские часы, что тикают, повторяя «всегда — никогда, всегда — никогда, всегда — никогда», по всей видимости, позаимствованы из стихотворения Лонгфелло «Старые часы на лестнице» с их рефреном:

For ever — never!
Never — for ever!2.

Избыточная, «зашкаливающая» красноречивость отца Арнолла имеет отчетливый пародийный оттенок. Как могут «сгнившие и разложившиеся» грешники, превратившиеся в «липкую, гнойную жижу», мучиться от огня преисподней — так, что «кровь кипит в венах, плавится мозг в черепе, сердце горит и разрывается в груди, внутренности превращаются в горящую массу, глаза пылают как расплавленные ядра», — да еще при этом испытывать целый спектр душевных мук, со всеми тонкими разделениями и подразделениями горьких воспоминаний, сожалений, тоски, страха перед вечностью и других разнообразных «жал совести»? Порой сквозь фигуры грозящего проповедника и бледного, с подкосившимися ногами, умирающего от страха Стивена можно разглядеть традиционную пару персонажей средневекового фаблио или фарса — хитрого монаха и простака-горожанина, из которых первый запугивает и одурачивает второго, чтобы добраться до его денег или жены.

Но возможность такого скептического взгляда не отменяет того очевидного факта, что для Стивена ужасы ада реальны и он до смерти испуган3. Третья глава для него — словно спуск в Преисподнюю, испытание смертью и воскресением. Не случайно эта критическая точка приходится на момент между детством и юностью. Первая и вторая глава рассказывают о Стивене-ребенке, четвертая и пятая — о молодом человеке. Главное, что случается в промежутке, — это обретение Стивеном собственной воли: до этого он жил по чужим правилам, после этого он сам правит и руководит своей жизнью. Значение этого перехода подчеркивается замечательной фразой: «His soul had arisen from the grave of boyhood» — «Душа его восстала из могилы детства»4.

Переходный возраст

Ища подходящей модели этого перехода, мы неизбежно приходим к обряду инициации, одному из главных ритуалов в жизни первобытной общины. «Среди многих дикарских племен, — пишет Джеймс Фрейзер в „Золотой ветви“, — существует правило, что подросток в переходном возрасте должен пройти через некие обряды инициации, простейший из которых состоит в том, что подростка понарошку убивают и снова оживляют»5.

Инициация представляет собой как бы минипьесу, или мистерию. Мальчика забирают из дома и уводят в незнакомое и уединенное место — хижину в лесу, пещеру и т. п. Там его подвергают долгим и тяжелым физическим и моральным испытаниям — темнотой, голодом, болью и страхом. Часто ему приходится пройти сквозь настоящие пытки, вроде выбивания зуба, обрезания, болезненного процесса татуировки. В какой-то момент ему кажется, что он умирает, уже умер — и заново родился. Обряд включает также символическую схватку между силами жизни и смерти, победу жизни и, наконец, праздничный пир.

Параллель с «адской главой» самоочевидна. Стивен Дедалус проходит сквозь все стадии инициации, от удаления из мира непосвященных, страдания и умирания до воссоединения с другими людьми за праздничным пиром. Лишь одна стадия кажется пропущенной: получение нового имени после инициации; но даже это компенсируется в главе четвертой, в сцене, когда купающиеся однокашники встречают Стивена шутливыми приветствиями:

— Эй, Стефанос! <…>
— Сюда, Дедалус! Бус Стефануменос! Бус Стефанофорос!6

«Их подтрунивания были для него не новы, — пишет Джойс, — но теперь они льстили его спокойному, горделивому превосходству. Теперь, более, чем когда-либо, его необычное имя звучало для него пророчеством». Смысл этого эпизода разъясняется, если мы учтем, что по гречески «бус» значит бык, «стефатуменус» — увенчанный венком или гирляндой, в особенности, для жертвоприношения. «Стефанофорос» — тоже означает «несущий венок», «увенчанный», но это имя никогда не применялось к жертве, а только к победителю7. Таким образом, в шутливых поддразниваниях учеников мы находим пропущенный элемент переименования Стивена из жертвы в победителя, соответствующий фразе на следующей странице: «Душа его восстала из могилы детства, отвергнув могильные покровы».

Много подробностей об обрядах инициации (сохраненных и увековеченных сказкой) мы находим в книге В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки». Ряд примеров, демонстрирующих роль огня, темноты и маски смерти в этих обрядах необычайно напоминают образы из проповеди отца Арнолла о муках ада. Не имея нужды останавливаться на этом детальней, ограничимся лишь замечанием о роли зловония в соответствующих обрядах. Исследователи отмечают, что чувство отвращения специально вызывалось у испытуемых подростков. Они должны были уметь побороть не только боль, но и брезгливость. с этой целью их заставляли пить мочу наставников, помещали в яму с навозом и осыпали экскрементами животных8. Таким образом, мы можем рассматривать сон Стивена, в котором он видит «кучи засохших испражнений» и козлоподобных тварей с хвостами, «облепленными вонючим дерьмом»9 как часть обряда его инициации.

Окукливание

Интересно было бы сравнить наши рассуждения с точкой зрения Ричарда Эллмана, который считает, что изображенная в романе Джойса история души изоморфна внутриутробному развитию ребенка. Метафора Эллмана подкреплена многими остроумными наблюдениями. «Книга начинается с портрета отца Стивенса и перед самым своим концом описывает внутреннее отделение героя от матери. с самого начала душа окружена жидкостями, мочой, слизью, морскими волнами, околоплодными водами, «каплями воды, падающими в переполненный таз» (в конце первой главы), пишет Эллман, имея в виду внутриутробную жидкость, которая окружает зародыша во чреве матери. Он полагает, что вся структура романа определяется и формируется этой развернутой метафорой.

Но, примечательная сама по себе, модель «внутриутробного развития» имеет один существенный недостаток: она слишком плавна, содержит лишь одну сингулярную точку в самом конце (рождение) и потому не соответствует структуре романа Джойса, имеющему, как мы убедились, важную сингулярность в своем композиционном центре. Если уж искать биологическую метафору для структуры «Портрета художника», то скорее нужно было бы выбрать модель метаморфозы бабочки. Можно сказать, что Стивен-гусеница так напуган видением ада, что немедленно окукливается и с начала четвертой главы заключает себя в кокон благочестивых обязанностей, молитв и умерщвления плоти (метаморфоза первая). Под конец четвертой главы, встретив на берегу девушку, «подобную невиданной прекрасной морской птице», он внезапно чувствует, как за его спиной зашевелились крылья и его бабочка-душа вырывается на свободу из мрачного плена (метаморфоза вторая). Таким путем мы приходим к следующей схеме:

Глава Первая Детство — личинка
Глава Вторая Отрочество — развившаяся личинка, или гусеница
Глава Третья Видение ада — первая метаморфоза
Глава Четвертая Раскаяние — куколка, в конце главы вторая метаморфоза
Глава Пятая Молодость — бабочка

Кажется, Оден не шутил, когда однажды сказал: «Хотя литературное произведение может быть прочитано многими способами, но число этих прочтений ограничено, и они могут быть представлены в иерархическом порядке, ибо некоторые прочтения явно правдоподобнее, чем другие»10. Во всяком случае, теория метаморфоз «правдоподобнее» эволюционной модели хотя бы потому, что вера в метаморфозы входила в самое ядро артистического кредо Джойса. Его душа всегда ждала не медленного просветления, а внезапного озарения, «епифании». В «Портрете художника» он описывает, как еще в детстве ждал появления некоего чудесного образа. «Они будут одни — кругом темнота и молчание, и в это мгновение беспредельной нежности он преобразится. Он исчезнет у нее на глазах, обратится в нечто бесплотное, а потом мгновенно преобразится. Слабость, робость, неопытность спадут с него в этот волшебный миг»11.

Заключение: звезда Люцифера

Джойс знал, что зачатие — начало смерти («reproduction is the beginning of death»), и много думал о трагическом конфликте между отцом и сыном: «его рост — отцовское увядание, его юность — отцовская зависть, его друзья — отцовские враги»12. В стихотворении на рождение внука («Ecce puer», 1932) он писал:

A child is sleeping:
An old man gone.
O, father forsaken,
Forgive your son!

Младенец в зыбке,
В земле мертвец.
Простись — и сына
Прости, отец.

Как сын может жить лишь умиранием отца, так и взрослость может быть достигнута лишь ценою утраты детства, его наивного неведения, его искренней веры (все равно, истинной или ложной), его особого, неповторимого света. Вот почему, приобретя независимость мысли и все преимущества, заключенные в свободной воле, Джойс всю жизнь тосковал в утраченной цельности ребенка и в глубине души так до конца и не порвал с католичеством. «Я не боюсь совершить ошибку, даже огромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, на всю вечность!» — восклицает Стивен в “Портрете«,13 но на самом-то деле он боялся, и до конца своих дней, омраченных слепотой, не был уверен, куда его завела «обещающая и коварная звезда» Люцифера. Одно из последних стихотворений в сборнике «Пенни за штуку», «Банхофштрассе» красноречиво свидетельствует об этом:

Ah star of evil! star of pain!
Highhearted youth comes not again
Nor old heart’s wisdom yet to know
The signs that mock me as I go.

О светоч ада! светоч зла!
И молодость моя прошла,
И старой мудрости оплот
Не защитит и не спасет.

Так что не случайно угрожающий ад помещается в самом центре «Портрета художника в юности». Есть основания полагать, что он продолжал жить и в сердце художника — в самой тайной глубине его сердца.

  1. Цит. по: Ellmann R. James Joyce. Oxford, 1982. P. 414. []
  2. Henry Longfellow, «The Old Clock on the Stairs». Стихотворению предпослан французский эпиграф: «L’éternité est une pendule, donc le balancier dit et redit sans cesse ces deaux mots seulement, dans le silence des tombeaux: „Toujour! jamais! Jamais! toujour!“» — Jacques Bridaine. («Вечность есть маятник, чей балансир беспрестанно говорит и повторяет только эти два слова среди гробового молчания: „Всегда! Никогда! Всегда! Никогда!“» — Жак Бридэн.) []
  3. Бык Маллиган подтвердит это в следующем романе Джойса о Стивене: «Они чуть не свели его с ума рассказами об аде» (Joyce J. Ulysses. N. Y., 1986. P. 204.). Реальность этого испуга подтверждается свидетельством Энтони Берджеса: «Я до сих пор не могу читать адскую главу без того чувства почти удушья, которое я испытал в первый раз в возрасте пятнадцати лет, когда сам был католиком, стремящимся к освобождению от догмы» (Burgess A. Here comes everybody. L., 1965. P. 56.). []
  4. Joyce J. A Portrait of the Artist as a Young Man. Penguin Books, 1976. P. 169. []
  5. Frazer J. The Golden Bough. N. Y., 1958. P. 802. []
  6. Joyce J. A Portrait. P. 167–168. []
  7. См.: Twentieth Century Interpretations of A Portrait of the Artist as a Young Man. Ed. William M. Shutte. New Jersey, 1968. P. 114–115. []
  8. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 89. []
  9. Joyce J. A Portrait. P. 137. []
  10. Auden W. H. The Dyer’s Hand and other essays. N. Y., 1962. P. 4. []
  11. Joyce J. A Portrait. P. 65. Перевод М. Богословской. Курсив в тексте мой. — Г. К. []
  12. Joyce J. Ulysses. P. 170. []
  13. Joyce J. A Portrait. P. 247. []