Григорий Кружков

«Я успела поспать…»

Бывают старые загадки, на которые как бы давно уже махнул рукой, и вдруг они сами разгадываются — совершенно неожиданно. Так, для меня всегда были загадкой переводы из Киплинга А. Оношкович-Яцыны. Откуда взялись эти стихи, такие выразительные и сильные? Например, знаменитая «Пыль» (киплинговский марш пехотных батальонов):

День — ночь — день — ночь — мы идем по Африке,
День — ночь — день — ночь — все по той же Африке —
(Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!

Почему, кто потом ни переводил эти стихи (а среди них были такие мастера, как Самуил Маршак), никто не смог превзойти никому не известную поэтессу, члена студии М. Лозинского, которой в момент опубликования этих переводов было только двадцать пять лет?

Ответ я нашел в дневниках самой Ады Ивановны Оношкович-Яцыны (1896–1935), опубликованных в 13-м номере альманаха «Минувшее». Сохранившиеся тетради рассказывают о литературной жизни Петербурга начала 20-х годов, о переводческой студии, о стихах, друзьях и подругах — и о любви к своему учителю, «мэтру», «мэтрику», «шерфолю» — Михаилу Лозинскому. Кроме скупых, неболтливых дневниковых строк памятниками этой любви остались стихи: его «Последняя вечеря» и ее «Ночное зеркало».

Последний помысл — об одном,
И больше ничего не надо,
Гори над роковым вином
Последней вечери лампада!
И кто узнает, кто поймет,
Какую тьму оно колышет,
Какого солнца черный мед
В его струе горит и дышит?
Смотри, оно впивает свет,
Как сердца жертвенная рана,
Весь мрак, всю память мертвых лет
Я наливаю в два стакана.
Сегодня будет ночь суда,
Сегодня тьма царит над нами.
Я к этой влаге никогда
Не припадал еще губами.
Пора. За окнами темно.
Там одичалый праздник снега.
Какое страшное вино!
Какая кровь, и смерть, и нега.

М. Л. Последняя вечеря, 1921

Летней ночью, ночью это было,
В самый поздний, самый темный час.
Зеркало ночное отразило
Дикий пламень неподвижных глаз.
В них горела горестная сила,
Их зрачок был черен, как алмаз.

Их душа, как жертва, без боязни,
В золотой кольчуге из лучей
Уходила на жестокий праздник
В мир двоих, а может быть, ничей,
И никто не видел этой казни
Двух себя сжигающих очей.

А. О.-Я. Ночное зеркало, 13.08.1921

И еще как память об этой романтической истории остался русский Киплинг. Потому что стихи и любовь шли вместе. Аде Ивановне в голову не приходило скрывать, как «мэтр» помогал ей, редактируя ее переводы. Так было, в частности, с переводом (до сих пор не опубликованным) трагедии Кольриджа «Раскаяние». Вот свидетельства:

23 мая 1921 г. Погода чудесная. <…> Мишатский поправляет мой перевод.

16 июня 1921 г. <…> Когда он приходит, поправляем моего Coleridge, и когда он уходит, я провожаю его на балконе.

А вот начало работы над Киплингом:

4 августа 1921 г. <…> Рассматривали «Горный ключ» [первая книга стихов М. Л.] ввиду новой книги Мишатского, болтали и знакомились с колоссальным томом Киплинга, которого я собираюсь переводить.

И, наконец, решающая запись, в которой «мэтр» предстает этаким «сказочным помощником» (по Проппу), выполняющим за героиню трудное задание во время ее сна:

19 августа 1921 г.
Вчера была годовщина того вечера, когда огромным наваждением Миш вдруг вошел в мою жизнь в Тарховке. <…> Я пришла падая от усталости в «Рукавицу». Я успела поспать, пока он поправлял моего Киплинга, ходили гулять, я читала ему стихи <…> Нет слов, чтоб благодарить пославшего нам это счастье.

Что такое «поправлять», кажется, ясно. Мастер такого класса, как Михаил Лозинский, «поправляющий» перевод своей ученицы, делает фактически главную часть работы — ту, что дает ей жизнь на многие десятилетия. а каков мастер был Лозинский, переложитель «Божественной комедии», это профессионалам рассказывать не нужно. Может быть, гениальнее переводчика и не было в XX веке.

Вот ведь какая удивительная вещь — страницы старых дневников. Они не только дали нам разгадку, казалось бы, навеки неразрешимого вопроса — они дали нам услышать живой голос давно ушедшей поэтессы — милой, отчаянной, кокетливой, искренней, самоотверженной, лукавой…

Пыль-победительница завопила, получив еще одну глубокую рану.