Что было за занавеской
Утро выдалось солнечное. Не поднимая голову от подушки, я протянул руку и оторвал листок календаря. Когда-то бывшая теща заметила мне, что я слишком витаю в облаках. Упрек показался мне справедливым. С тех пор я и завел отрывной календарик, чтобы не отрываться от действительности. Я честно изучил все, что было на листке: рассмотрел портрет знаменитого человека, которому как раз стукнуло сто лет, узнал время восхода и захода солнца, а также луны, прочитал, как варить гречневую кашу, как правильно готовить кадушку к засолке огурцов и стихотворение А. Плещеева про природу. Потом встал и принялся за уборку.
Такое находит на меня нечасто, но если уж нашло — берегись! Ведра и тазы, веники и тряпки, совки и скребки, — все было пущено в ход. Я вынес на помойку все камни, осколки и весь мусор, какой мне попался под горячую руку, вымыл пол и вытер пыль, даже постирал занавески. А сколько я выгреб и выбросил бумажного хлама! От всего, что пахло бездарностью и застарелыми неудачами, я избавился без жалости, оставил лишь самое нужное — несколько тетрадок и папку с черновиками.
Уборка заняла полдня. Когда все было кончено, небо опять затянуло облаками, и стало накрапывать. Я присел на подоконник со свечой-елочкой, которую мне дала Аня. Она оплавилась, обросла восковыми натеками и сделалась удивительно похожей на ежика, вставшего на задние лапы. Я сунул ежика в карман, надел плащ и вышел под дождь.
Аня встретила меня без удивления. В одну минуту плащ был повешен на гвоздь, чайник согрет и печенье предложено. Я уже не сомневался, что это будет за печенье, и точно: знакомые кружочки и сердечки доверху наполняли вазу темного виноцветного стекла. Все сходилось одно к одному.
И тут мне не утерпелось.
— Аня, — спросил я в упор, — что у вас на той полке? Пожалуйста, скажите.
Она посмотрела на меня, встала и отодвинула пестренькую занавеску.
Полка была пустая, не считая двух игрушечных стульчиков и маленького круглого зеркальца, прислоненного к стене.
— Они пропали, — шепотом сказала она. — Здесь я держала двух самых любимых своих кукол. — Я не знаю, куда они девались.
— Одна была с гитарой?
— Да. Я называла ее Дамой, а другую Кавалером, а потом просто Влюбленными, потому что никогда не видела, чтобы куклы так смотрели друг на друга.
— Их зовут Ян и Яна.
— Я не знала. Но я сделала им занавесочку, чтобы они могли побыть наедине, без посторонних глаз.
— Когда же они исчезли?
— Несколько дней назад. Они исчезали и раньше — на несколько часов или на полдня. А иногда я обнаруживала, что отдернутую занавеску кто-то задернул… или наоборот. Я думала, что это проказы моей племянницы Юлечки. Но она клянется, что ничего не брала.
Она посмотрела на меня с надеждой. Но я лишь задумчиво покачал головой.
— Они не скоро вернутся. У них хлопоты с переездом. Обустраиваться на новом месте всегда непросто.
— Понимаю, — доверчиво согласилась Аня. — Но потом-то они возвратятся?
Вместо ответа я снял с полки жестяную коробку, из которой Аня доставала свечку и, порывшись, вытащил из нее обрывок шелковой ленты.
— Считайте, что эта коробка — почтовый ящик, а эта лента — письмо. Разве там ничего не написано?
Аня взяла из моих рук ленточку и расправила складку. Каштановые пряди упали на ее склоненный лоб.
— Тут поговорка, — сказала она. — Смешная — вроде тех, что пишут на расписных чашках: «СУЖЕНОГО НА КОНЕ НЕ ОБЪЕДЕШЬ». — Аня громко рассмеялась. — Наоборот! Это расширенного не объедешь, а суженного — еще как!
— Хотите — верьте, хотите — нет, — сказал я упрямо. — А только все, что написано на чашках, на пряниках и на шелковых ленточках, лежащих в коробках с рукодельем, обязательно сбывается. Особенно в дождь — когда весь мир завешен этими длинными нитями струй. Видите, как они усердно ткут, ткут и сшивают?..
И под шум дождя мы еще долго пили чай, рассматривали Анины рисунки и разговаривали с куклами: с Рыцарем — о поединках, с Гномом — о кладах и с Бабой-Ягой — о ее одинокой душе, лишенной тепла и заботы.
А когда стемнело, зажгли тот огарок, что я принес, и он светил нам, сколько мог, — безумный ежик с огнем в голове.