Франя Шрамек Fráňa Šrámek
1877–1952
***
Если б табунщиком был я, однажды под вечер,
может, случилось такое бы чудное чудо:
белый красавец конек, незнамо откуда,
вырос бы передо мной и — о, чудное чудо! —
возговорил бы вдруг языком человечьим.
Голосом чудным, на журчание речки похожим,
молвил бы: «Франтишек, пастух лошадиный,
выслушай весть от других пастухов лошадиных,
братьев твоих в темноте овладела кручина,
петь, говорят, у вечерних костров мы не можем,
клонятся головы долу в тоске беспричинной,
будешь ли петь — так пропой за нас тоже».
Я не табунщик, но случается, в поздних потемках
тоже меня одолевает кручина,
петь не могу и не знаю, какая причина,
ржанье печальное ветер доносит негромко,
белый конек мой, не ты ли?
Декабрь
По белому, по снежном затишью
в край Рождества пойду,
и в сердце колокольчики услышу,
когда зажгут звезду.
Все ближе, ближе… И огни завижу,
когда вступлю в лесную темноту.
И стану я дышать, как скрипка дышит,
уснувшая в ночи,
и, сдернув шапку, сделаюсь вдруг тише
ребенка — о, молчи!
Все ближе, ближе… И свирель заслышу,
когда пройду горячих слез ручьи.
И теплотой повеет, как из хлева,
где жвачку бык жует,
и огоньки зажгутся справа, слева,
покоем ночь пахнет.
Все ближе, ближе… Ну, еще ступи же! —
Меня окликнут пастухи вот-вот…
Пусть с поля боя
Польский возница, под песни твои
я на соломе три дня и три ночи
трясся в телеге, жалкой и грязной,
и разговаривал с дамой прекрасной.
Пани, под самым огнем я стоял,
смерть щекотала, а я хохотал,
телом я пал, но душой устоял,
подарите мне розу.
Ночь была алой, горело село,
и на ухабах телегу трясло.
Знай, полячок, когда б я ни умер — нам вместе
к Богу входить, и я расскажу честь по чести.
Боже, скажу, было так: пожар все горел,
а он пел потихоньку, в небо глядел и пел,
а он был певун, он верный был человек,
в сердце моем его поцелуй навек.
И еще про конька того рассказать могу:
о том, как он грустный взгляд на меня скосил
и заржал, будто понял, и снова вперед потрусил.
Дай ему, Боже, пастись на небесном лугу.