Григорий Кружков

Роберт Грейвз Robert Ranke Graves

Плащ

В изгнанье взял он несколько рубах,
Горсть золотых и нужные бумаги.
Но ветер над Ламаншем дул навстречу
И раз за разом отгонял корабль
В Дил, Ярмут или Рай. И лорд, страдая
От качки, заперся в каюте. Вскоре
Его находим мы, допустим, в Дьеппе,
Где, только лишь баул распаковав
И свой ночной колпак на гвоздь повесив,
Он днями напролет играет в карты,
Фехтует ради упражненья или
Любезничает с горничными. Ночью
Он что-то пишет. Все идет отлично;
Французский для него почти родной,
И местное вино совсем недурно,
Хотя и резковато. Поутру
Слуга приносит свежую газету
И чистит шляпу. Джентльмен повсюду
Как дома, объясняет камердинер,
Заботы об усадьбе отвлекли бы
Их милость от теперешних трудов.
Отъезд на несколько ближайших лет
Он думает, окажется полезным.
Ходатайство? Заступничество друга?
В том нет нужды. Изгнанье не страшит
Того, чье правило — быть патриотом
Лишь своего плаща. Должно быть, это
Разгневало высокую персону.

Как снег

То, случилось с ней, случилось тайно,
Как снег, упавший ночью. Мир проснулся
И сразу же зажмурился от света,
Невольно бормоча: «Ослепнуть можно», —
И потянулся, чтоб задвинуть штору.
Она была, как снег, согревший землю,
Теплей на ощупь, чем ждала рука,
Как снег, укрывший все, что было ночью,
Пока не собирающийся таять.

Любовь, дерзи и яблоко грызи

Любовь, дерзи и яблоко грызи,
Высоко, гордо голову неси,
Купайся в солнечных лучах беспечно;

Не вслушивайся, как во внешней мгле
Хрипит и мечется, грозя земле,
Слепая, злая, бешенная нечисть.

Не бойся — смейся, пой и веселись,
В одежды праздничные облекись,
Пока горячка крови не остыла;

Спокойно шествуй между тьмой и тьмой
Сверкающей, как брачный пир, стезей —
В просвете этом узком, как могила.

Портрет

Она всегда естественна со всеми,
Включая незнакомцев. А другие
Жеманятся и лицемерят даже
С мужьями собственными и детьми.

Она проходит в полдень незаметно
По площади открытой. А другие
Фосфоресцируют — всей толщей бедер —
В любом неосвещенном переулке.

Она обречена, кого полюбит,
Любить безудержно и беззаветно.
А эти называют ее шлюхой
И оскорбленно морщатся при встрече.

Таков ее портрет — упрямый, юный;
Прядь вьется, взор сияет вопрошая:
«А ты, мой милый? Так же ль непохож
Ты на других мужчин, как я на женщин?»

Трофеи

Когда все кончено и бой утих,
Военные трофеи пригодятся:
Оружье, шлемы, флаги, барабаны
Украсить могут холл и кабинет,
А мелкую добычу мародера —
Монеты, кольца, золотые зубы
И прочее — их можно сбыть втихую.

С трофеями любви — другой дело.
Когда все кончено и плач утих,
Портреты, прядь волос и эти письма
Не выставишь публично, не продашь,
Сжечь, возвратить — рука не повернется.
И в сейф я не советую их класть —
Чтоб не прожгли пятивершковой стали.

Очень аккуратно

Когда я прибыл к ней,
Трава лоснилась гладко,
Чуть веял ветерок,
И шутки были к месту,
Картинки на стене
Висели как по нитке,
Все было аккуратно.

Она как раз в гроссбухе
Вычеркивала цифры,
Заканчивая счет,
Кудряшки на висках
И лак на черных туфлях —
Все было аккуратно.

Стояла тишина,
Ни музыки, ни шума,
Струился мягкий свет
И тикали часы:
Все было аккуратно.

«В конце концов, логично», —
Я повторял себе, —
Настал и мой черед.
Все очень аккуратно«.

Смерть, углубившись в счет,
Меня не замечала,
Ей важен был итог —
Чтоб было аккуратно.

«Неправда ли, — раздался
Невидимый вопрос, —
Все очень аккуратно?»

Застывший, я стоял,
Не в силах молвить слова,
Ни засмеяться вслух,
Ни засвистеть, ни тронуть
Ее за локоток,
Чтобы привлечь вниманье.
Все шло обычным ходом,
И я могу сказать:
Все было аккуратно.

Воскрешение

Чтоб мертвых воскрешать,
Не надо быть великим чародеем;
Нет в мире безнадежных мертвецов:
Подуй на угли отгоревшей жизни —
И пламя вспыхнет вновь.

Верни его забытую печаль,
Его увядшую надежду,
И почерк перейми, —
Чтоб стало для руки твоей привычным
Подписываться именем чужим.

Хромай, как он хромал,
Божись божбой, которой он божился,
Он черное носил — и ты носи,
Он мучился подагрой —
Мучься тоже.

Найди служившие ему предметы:
Перо, печатку, плащ —
И на основе их построй жилище,
Что, возвратясь, придирчивый хозяин
Узнал свой дом.

Но, воскрешая, помни:
Могла, давшая ему приют,
Не терпит пустоты;
Отныне в саване его истлевшем
Сам ляжешь ты.

Дону Хуану
в день зимнего солнцеворота

Есть лишь один сюжет, достойный песни,
Достойный уст певца
И слуха детворы завороженной;
Одна строка случайно забредет
В обычнейший рассказ —
И он, как молнией, вдруг озарится!

О чем там речь? Об именах деревьях —
Или о кликах птиц,
Вещающих о Тройственной богине?
О тайнах Зодиака, что кружит
Под Северной Короной,
Вращая судьбы тронов и владык?

Все повторится — и ковчег, и волны,
И женщина в волнах;
И жертва новая опять пройдет
По кругу неизбежному судьбы:
Двенадцать звездных стражей —
Свидетели восхода и паденья.

О чем та повесть вещая — о Деве
С серебряным хвостом
Чешуйчатым? В одной ее руке —
Айва, другой она призывно манит.
Как устоять Царю?
Он за ее любовь заплатит жизнью.

Или о Змее, вставшем из пучины,
Исчадье адских сил,
В чью пасть он прыгнет, обнажая меч,
И будет биться три дня и три ночи,
Покуда океан
Не изблюет его на берег плоский?

Снег валится на землю, ветер воет,
Сыч ухает во мгле,
Страх заглушает в сердце зов любви,
Печали искрами взлетают в небо.
И стонет пень в огне:
Есть лишь один сюжет, достойный песни.

Взгляни: ее улыбка благосклонна;
Забудь о кабане,
Втоптавшем в прах цветок полурасцветший.
Ее глаза синей морской волны,
Белее пены лоб,
И все обещанное совершится.

Ноги

Сперва была дорога,
Она вела вперед —
То под гору, то в гору,
То прямо, то в обход.

А по дороге ноги
Куда-то шли и шли,
Мелькали их лодыжки
То в глине, то в пыли.

А сверху лился дождь,
В канавах клокотало,
И палки под дождем
Стучали как попало.

Что их тянуло вдаль?
Ей-богу, я не знаю,
Должно быть, участь ног —
Бессмысленная, злая.

Ноги и дороги
Связал, как видно, черт:
Шагай туда-обратно,
А, в общем, никуда.

Мои, по крайней мере,
Стояли в стороне,
Они не принимали
Участия в гоньбе.

Смотрел я, улыбаясь,
И громко хохотал:
Куда они так мчатся,
Как будто на пожар?

Да ноги мои вряд ли
Услышали меня,
Заметили едва ли
Ухмылку на лице.

И вот, на травке стоя,
Почувствовал я вдруг
В коленях содроганье,
В ступнях какой-то зуд.

Я ноги свои тронул —
И в тот же самый миг
Они, рванув, помчались
По лужам напрямик.

Уцелевший

Умереть в безнадежном бою, но воспрянуть опять
От возни мародеров — избегнуть их гнусных когтей
И вновь стоять на широком парадном плацу
Изукрашенному шрамами и орденами, с оружьем в руках,
Правофланговым в строю необстрелянных молодцов —

В том ли счастье? Остаться случайно в живых,
Когда остальные погибли? Ноздрями вдыхать
Аромат утренней розы, расцветшей в саду?
Слушать трели щегла на заборе, поющего так,
Словно он сам только что изобрел этот мир?

В том ли счастье — после самоубийства двоих
(Сердце, разбившееся о сердце) вернуться назад
Как ни в чем не бывало, пригладить прическу, смыть кровь
И невинную, юную увести в теплый мрак,
Шепчущую впотьмах: «твоя, навеки твоя»?