О сундуке, прибывшем вместе с Пушкиным в Болдино, и что было внутри
3 сентября 1830 года Пушкин прибыл в Болдино — село в трехстах милях к востоку от Москвы, переданное ему во владение отцом в связи с предстоящей женитьбой. с собой он привез полный сундук книг и рукописей. Страшно подумать, какой урон могла бы понести русская поэзия, если бы этот сундук украли, если бы он пропал где-нибудь по дороге! Да и благосостоянию Пушкина это нанесло бы серьезный ущерб. К тому времени, постоянно нуждаясь в средствах, он уже усвоил или, может быть, выстрадал знаменитую диалектику поэта-профессионала:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Среди книг, лежавших в вышеупомянутом сундуке, была одна, которая представляет для нас особенный интерес: «The Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson and Barry Cornwall» («Поэтические творения Милмана, Боулса, Уилсона и Барри Корнуоллла»), опубликованная в 1829 году парижским издательством Галиньяни. Четыре имени, указанных в названии, ныне известны лишь горстке ученых-литературоведов, но Пушкин, в отличие от нас, хорошо их знал: он часто встречал их в английских журналах. В это время он не на шутку увлекся английским языком, в котором за предыдущие два года сделал значительные успехи. Он считал англичан законодателями романтической моды в европейской поэзии и, по-видимому, внимательно просматривал каждый английский журнал, попадавший к нему в руки.
Что же такого особенного было в томе четырех английских поэтов? Во-первых, в нем были «Драматические сцены» Барри Корнуоллла, которые, предположительно, послужили моделью для «Маленьких трагедий» Пушкина. Даже если он придумал этот жанр самостоятельно, как думают некоторые ученые, «Сцены» Барри Корнуолла все-таки пришлись ему кстати как пример воплощения той же идеи. Джон Уилсон тоже пришелся очень кстати: из пьесы Уилсона «The City of Plague» Пушкин сделал свой «Пир во время чумы». Есть доказательства, что и Боуэлс, и Милман оставили свой след в пушкинских работах, написанных в ту Болдинскую осень.
Как же случилось, что эти, ныне полузабытые, авторы вдохновили Пушкина на создание едва ли не лучших его произведений? Дело в том, что они были для него как бы «связными» английской литературы, вестниками ее новейших романтических веяний. Общаться через посредников, может быть, было даже удобнее для Пушкина, чей поэтический темперамент включал в себя взаимоисключающие элементы: с одной стороны, ему нужен был собеседник, который бы подстегивал его собственную мысль, но, с другой стороны, он был слишком независим, чтобы шаг в шаг следовать за мыслью другого гения — это его стесняло.
Любопытно, что периоды тесных контактов Пушкина с английской литературой совпадают с периодами жизни в деревне. Два года в Михайловском (1824–1826) в каком-то смысле прошли под знаком Шекспира, первая Болдинская осень — под знаком Шекспира и Барри Корнуолла. Может быть, серьезное изучение и перевод требовали особого уединения и сосредоточенности, чего не могла дать поэту столичная жизнь. Ссылка в первом случае и эпидемия холеры во втором дали ему время и возможность для углубленных занятий.
Но могла быть и еще одна причина. Сельский пейзаж, как легко себе представить, наводил Пушкина на размышления в горацианском духе, склонял к мысли (и чем дальше, тем больше) о покое, о доме. Последнее слово у него прочно ассоциировалось с Англией, культ домашнего очага он полагал основной чертой английского характера. В 1829 году Пушкин перевел «Гимн к Пенатам» Саути; позже он вернулся к этой теме в стихотворении «Пора, мой друг, пора!» (1834) и думал его продолжить, согласно сохранившемуся в рукописи наброску, так: «Юность не имеет нужды в at home, зрелость ужасается своего одиночества…». В оригинале «at home» написано по-английски. Зрелый Пушкин думал об Англии как о цитадели политического консерватизма — и поэтической свободы. Исконная противоречивость английской души — моряцкой и сухопутной, авантюрной и рассудительной — была близка его собственной душе. Он мог равно симпатизировать бурным страстям Байрона и мирным сонетам Вордсворта — «когда вдали от суетного света Природы он рисует идеал».
Пушкинский переход на позиции консерватизма был медленным, естественным процессом, хотя важнейшей вехой тут был, конечно, декабрь1825-го.«Господа, перед вами новый Пушкин. Забудем о прошлом», — сказал Николай I, закончив тайный долгий разговор с поэтом, возвращенным из ссылки. Царь был прав. Пушкин после Михайловского — это некоторым образом новый Пушкин.
Здесь мы будем главным образом говорить, о «среднем» пятилетии в жизни Пушкина — от Декабрьского восстания 1825 года до его женитьбы в феврале 1831-го. Именно в эти годы Пушкин выучился читать по-английски и стал собирать английские книги и журналы. Вершиной этого периода стала Болдинская осень. Центральная часть данного исследования связана с содержанием того сундука, который Пушкин привез с собой в Болдино, точнее, с английской книгой, содержавшейся в этом сундуке, — так приключения на Острове Сокровищ начались с сундучка, который некий старый пират привез с собой в таверну Адмирала Бенбоу.
Поэтический перевод — тоже приключение, плавание в неизвестность. Можно только подивиться дерзости пушкинских вылазок в туманную область чужого языка и великолепию добычи, которую он захватил в своих набегах. Можно сказать, что это была дань с англичан. Или оброк. Кстати сказать, перед свадьбой денежный вопрос стоял для Пушкина очень остро: нужно было думать, как содержать будущую семью. Раздел наследственного имения в Болдине был одним из необходимых шагов в этом направлении. Вместе с тем Пушкин возлагал определенные надежды и на свои литературные заработки, которые могли отчасти компенсировать недостаток помещичьего имения.
Той осенью, задержавшись в нижегородской деревне, он сумел обратить английский язык на пользу своим литературным занятиям — и, следовательно, литературным заработкам. В дальнейшем он рассчитывал продолжить — и действительно продолжил — эту английскую линию. Таким образом, в его литературном хозяйстве появилась как бы английская вотчина, а лучше сказать, деревенька, которая начала приносить ему небольшой, но постоянный доход. Думаю, продлись жизнь Пушкина хотя бы на несколько лет, доход от его «английской деревеньки» мог бы сделаться сравнимым с доходом от Болдина.
Книга, сопровождавшая его в Болдино, волею судьбы оказалась и последней книгой, которую он читал перед дуэлью. 25 января 1837 года Пушкин написал письмо А. О. Ишимовой с просьбой перевести для журнала «Современник» несколько пьес Барри Корнуолла. На другой день Александра Осиповна прислала ответ с согласием. «Только вот что, — писала она, — мне хотелось бы как можно лучше исполнить желание Ваше насчет этого перевода, а для этого, я думаю, нам нужно было бы поговорить о нем. Итак, если для Вас все равно, в какую сторону направить прогулку Вашу завтра, то сделайте одолжение, зайдите ко мне».
Но завтра было 27 января. Перед тем как ехать на дуэль, Пушкин пишет свое последнее в жизни письмо:
Милостивая государыня Александра Осиповна! Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест имею честь препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете — уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше.
Переводы А. О. Ишимовой появились в «Современнике» уже после смерти Пушкина. а книга исчезла — казалось бы, навсегда. Нашлась она лишь через сто лет (в библиотеке П. А. Плетнева) — тот самый экземпляр: и пушкинские крестики, которыми он отметил пьесы для перевода, все на месте; лишь одна страница оказалась вырванной — та самая, на которой помещалась «Песня» Барри Корнуолла, переведенная Пушкиным: «Пью за здравие Мэри».
Таков эпилог истории о Барри Корнуолле и Болдинской осени. Но и к моим разысканьям об «английской деревеньке» Пушкина судьба тоже приписала своего рода послесловие. Летом 1998 года в Переделкине посетил я Дом-музей К. И. Чуковского. И там, в его рабочем кабинете, на нижней полке стеллажа, неожиданно увидел те самые (ныне весьма редкие) издания Галиньяни, которые Пушкин усердно покупал в английской книжной лавке — как правило, в долг! — и копил в своей библиотеке.
А среди них и знакомое «четверопоэтие» Милмана, Боулса, Уилсона и Корнуолла — дублет того, что хранится в Пушкинском Доме, но со всеми целыми страницами. Сотрудники музея, оказывается, и не представляли, какое сокровище стоит у них на полке. Но Чуковский-то это хорошо знал — потому и хранил ее напротив своего рабочего стола в кабинете. Думаю, для него она была и реликвией (последняя книга, которую Пушкин держал в руках перед дуэлью), и талисманом творческой плодовитости («болдинская» книга!), да и просто символом неразрывной связи русской и английской поэзии…