Григорий Кружков

• раздел: «Английская деревенька» Пушкина

Приключения Лукреции в России

Репутация Шекспира как величайшего английского поэта в основном сложилась в начале XIX века. Не Байрон, а Шекспир сделался подлинным вождем романтического движения — Бардом с большой буквы, непогрешимым образцом. Когда Пушкин осознал это, он сменил ориентиры и выбрал Шекспира своим учителем «истинного романтизма». Впрочем, в его новом ученичестве не было и тени идолопоклонства. Фраза «отец наш Шекспир», прозвучавшая в одном из пушкинских писем, имеет оттенок фамильярности — ироничной фамильярности потомка. Пушкин явно наследник Шекспира: в нем та же широта кругозора, универсальность, артистичность. Оба они — настоящие «лисы», если использовать термин Исайи Берлина из книги «Еж и Лис»: то есть художники, знающие не одну, а много разных приемов и уловок.

Путь Пушкина от Байрона к Шекспиру — путь от романтической декларации свободы к воплощению художнической свободы по отношению к стилю, поэтической форме, трактовке исторического материала. Три произведения Пушкина, написанные по мотивам Шекспира в истинно «лисьем» духе — «Борис годунов», «Анджело» и «Граф Нулин», показывают, сколь разными могут быть подходы к первоисточнику. «Борис годунов» (1825) — первая русская пьеса-хроника в шекспировской манере на сюжет, взятый из российской истории: здесь Пушкин заимствовал у Шекспира только форму. «Анджело» (1833) — поэма по мотивам шекспировской комедии «Мера за меру»: изменив форму, Пушкин заимствовал лишь сюжет (в общих чертах). «Граф Нулин» (1825), судя по словам самого Пушкина, — травестийная пародия шекспировской поэмы «Лукреция»: начав с той же исходной точки, Пушкин движется в прямо противоположном направлении. Таким образом, он практически исчерпывает все логически возможные способы обращения с первоисточником: берется только форма, или только содержание, или все выворачивается наизнанку.

Без пушкинских комментариев вряд ли бы кто догадался, что «Граф Нулин» (в черновике у поэмы было название «Новый Тарквиний») — пародия на Шекспира. В данном случае, как это бывает в детективных романах, виновный сам спровоцировал расследование. Через пять лет после «преступления», в 1830 году, Пушкин записывает в своей «Заметке о „Графе Нулине“»:

В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это б охладило его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и материя мира были бы не те.

Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.

Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.

Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения.

Мы знаем, какие события явились фоном этой многозначительной записи. В первых числах декабря 1825 года Пушкин получает известие о смерти императора Александра I. Несмотря на то, что ему было запрещено покидать место ссылки, он делает распоряжения о поездке в Санкт-Петербург инкогнито, под именем крестьянина из соседнего имения. Согласно этому плану, он прибыл бы в столицу как раз накануне восстания декабристов (14 декабря) и непременно принял бы в нем участие, поскольку его близкие друзья — Пущин, Кюхельбекер и Рылеев — были среди заговорщиков. Но плохая примета — заяц перебежал дорогу перед экипажем — заставила Пушкина переменить планы (по крайней мере, так он сам рассказывал) и вернуться домой. Вместо того чтобы участвовать в восстании, он садится и пишет поэму, «пародирующую историю и Шекспира».

Почему же он выбрал именно этот сюжет — неужели только для того, чтобы показать, как сущий пустяк может повлиять на крупное историческое событие, лишний раз отметить роль случая в истории? Ответ на этот вопрос попытался дать Борис Гаспаров, предложивший интереснейшую интерпретацию «Графа Нулина» на фоне злободневных идей и событий пушкинской эпохи.

Русское общество в 1825 году все еще жило памятью войны с Наполеоном — памятью «грозы двенадцатого года». Гаспаров отмечает, что современники Пушкина отождествляли вторжение поляков в «Борисе Годунове» с наполеоновским вторжением. Наполеона, как и Лжедмитрия, русские патриоты представляли себе как антихриста. Гаспаров обращает внимание на то, что граф Нулин приезжает в русскую деревню прямо из Парижа, логова греха; что он хромает из-за того, что экипаж его перевернулся (а хромота — это черта, присущая дьяволу); что он везет «ужасную книжку Гизота» (в которой доказывается неизбежность смены монархического правления республиканским), что он едет в столицу — Петрополь — «себя казать, как чудный зверь», что он «бранит святую Русь». Все это «проектирует явление графа на плоскость апокалиптических символов, причем весьма последовательно. В такой проекции Нулин должен казаться бесом-искусителем, чудным зверем, который неожиданно является из Парижа („нового Вавилона“) вместе со всеми своими дьявольскими атрибутами…»1.

Этот-то зверь и встречает Наталью Павловну, которая олицетворяет Россию, или «святую Русь»2, и пытается ее соблазнить. Муж ее, который в начале поэмы отправляется на охоту, символизирует российскую монархию, или всадника на белом коне из Апокалипсиса. В описании его охотничьего выезда есть выражения, чрезвычайно близкие к описанию Петра I в поэме «Полтава» (1828). Муж Натальи Павловны становится «ужасен в гневе», когда узнает о домогательствах Нулина:

…что если так,
То графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит.

Обилие псарей и борзых собак в мужниной свите может также отсылать и к известной патриотической басне И. Крылова, в которой Волк — Наполеон пытается прокрасться в амбар, но оказывается окружен охотничьими собаками: «думая залезть в овчарню, попал на псарню».

Так, при всей своей комической окраске, рассказ может читаться и как аллегория: страну искушает дерзкий и хитрый враг (антихрист), но она остается верна своему старому правителю; апокалиптический искуситель посрамлен.

Но почему? Почему Наталья Павловна отвергает соблазнителя? Не просто же из-за любви к мужу — тем более, что у нее, по-видимому, роман с молодым помещиком Лидиным:

Но кто же более всего
C Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? — Как не так. Совсем не муж.
……………………
Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.

По этим нескольким словам рассказчика мы узнаем, что Лидин молод, весел, вероятно влюблен, не состоит на государственной службе — а это во времена Пушкина означало, что человек находится в оппозиции к правительству. Похоже, что Пушкин изобразил в уголке картины если не самого себя (двадцать пять лет, холост, в оппозиции к правительству), то кого-то из своих друзей. Если это так, то к треугольнику, описанному Б. Гаспаровым, можно бы добавить новую вершину: полученная фигура образует «любовный квадрат» или, если угодно, «ромб».

Схема выглядит вполне уравновешенной. Граф Нулин (нигилист и антихрист) будет и далее время от времени соблазнять Наталью Павловну (Россию) своими парижскими идеями, модами и обольстительными манерами. Ее муж (самодержавная монархия) будет продолжать охотиться в полях и лесах, но в критические моменты не его сила, а лишь здоровая интуиция его жены спасет их от дьявольских уловок графа. Лидин (русский либерал, а может быть, и поэт) тайно и прочно связан с Натальей Павловной. Он понимает ее как никто другой; он видит и драматическую, и комическую стороны происходящих событий.

В такой парадоксальной манере Пушкин выражает свое понимание русской истории; так он мотивирует свое неучастие в восстании декабристов. И снова он подчеркивает важность интуиции — для женщины, выбирающей мужчину, для поэта, выбирающего свою тему, и для частного человека, выбирающего свою судьбу. Случай может быть самый пустяковый (заяц, выскочивший на дорогу), но последствия оказываются велики.

«На пороге катастрофы, — пишет Б. Гаспаров, — поэт отказался от намерения участвовать в том, что должно было произойти. Он вернулся в свое убежище (которое сам в шутку сравнивал с „островом Патмос“), чтобы написать свое Откровение — свое видение предстоящего события, где уже содержалось пророчество о его итоге»3. Неважно, что пророчество было высказано в виде пародии. Оно было высказано — и это сыграло немаловажную роль в том, какое направление приняли жизнь и творчество Пушкина в последующее десятилетие.

Если еще раз посмотреть на приведенную выше диаграмму, нельзя не заметить в ней разительного сходства с четырехугольником, который сложился в жизни Пушкина накануне его последней дуэли.

Принципиальная разница между этой диаграммой и предыдущей в том, что функции мужа сместились по часовой стрелке — от царя к поэту. Пушкин уже не может так чистосердечно смеяться над парижским соблазнителем, как это делал Лидин в поэме. Между прочим, он ценил в своей жене ее природную целомудренность, «прохладность». Может быть, он также полагался на холодность и инертность российской жизни как на панацею от беспорядков и революций. Ни один поэт не склонен приветствовать бурю, когда масса его рукописей достигает некой критической точки. Интуиция подсказывает ему, что нужно завершить начатое. Так, Пушкин сделал свой выбор накануне Декабрьского восстания. У него уже были планы на будущее, некоторые из которых возникли после прочтения Шекспира.

Но только в 1833 году Пушкин сел переводить шекспировскую пьесу. Он выбрал «Мера за меру». Перевел двадцать две строки и бросил — по неясной причине, как говорят комментаторы. На мой взгляд, причину нетрудно угадать. Во-первых, перевод просто не заладился (что очевидно по тексту переведенного отрывка). Такие выражения, как «знаньем / превыше сами вы всего» или «жизнь твоя являет / то, что с тобою совершится впредь», трудно представить в оригинальных пушкинских стихах. Пушкин, должно быть, это почувствовал и воспринял как сигнал, что он на ложном пути. к тому же он понял, что точный перевод шекспировской пьесы создаст больше трудностей, чем можно было ожидать, читая упрощенные французские переводы. В конце концов Пушкин, вероятно, подписался бы под словами Пастернака, переводившего Шекспира сто лет спустя: «Образная речь Шекспира неоднородна. Порой это высочайшая поэзия, требующая к себе соответствующего отношения, порой откровенная риторика, нагромождающая десяток пустых околичностей вместо одного вертевшегося на языке у автора и второпях не уловленного слова»4.

В любом случае, Пушкин не мог рассчитывать напечатать полный, без сокращений, перевод драмы «Мера за меру»: цензура не пропустила бы хозяйку борделя миссис Овердан и грубые сцены с участием венских шлюх и пьяниц. к тому же после «Маленьких трагедий», окончательно осознав, что его козыри — сжатость и концентрация, Пушкин вряд ли бы взялся за точный перевод трагедии, состоящей из трех тысяч строк, если вместо этого он мог написать поэму вшестеро короче.

Явивший столько комической фантазии при переделке серьезной поэмы («Лукреции») в бурлеск, Пушкин на сей раз не проявил интереса к сатирической сюжетной линии и из трагикомедии сделал сугубо серьезную поэму. Заменив белый стих, которым написана «Мера за меру», на рифмованный александрийский, он тем самым подчеркнул свой «классицистский», «французский» подход к этой шекспировской теме.

Что же привлекало Пушкина именно к этой пьесе? Вопрос прозвучит еще резоннее, если вспомнить, что «Мера за меру» (1604) в течение нескольких столетий считалась одной из наименее популярных пьес Шекспира. Две главные идеи составляют проблематику пьесы: должное употребление государственной власти и христианское учение о прощении. Сама по себе (взятая вне контекста) фраза «мера за меру» звучит как ветхозаветное «око за око»; но в контексте Нового Завета она имеет противоположное значение — не отмщение, а прощение.

Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете; давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерой мерите, такою же отмерится и вам (Лк 37–38).

В 1973 году в статье об «Анджело» Юрий Лотман предпринял попытку приоткрыть истинный замысел поэмы. Он заметил, что параллельно с основным сюжетом о том, как судья принуждает к любви жену осужденного преступника, обещая помиловать его, но затем казнит заключенного, есть другой пласт событий, который может быть определен так: «Правитель, не способный справиться с беззаконием в собственной стране, исчезает (пускает слух, что умер, удаляется в монастырь или уезжает за границу), оставляя вместо себя строгого заместителя». Лотман связывает этот сюжет с популярной в пушкинские времена легендой, намекавшей на довольно загадочные обстоятельства смерти Александра I, — а именно: что Александр не умер, а отказался от власти и живет под видом странствующего монаха-пилигрима или святого отшельника и что в назначенный час он вернется на престол. Эта тема была под запретом в николаевскую эпоху, так что до нас почти не дошло письменных версий этой, по-видимому, весьма распространенной легенды; вот почему Пушкин подошел к материалу с такой осторожностью (шекспировский сюжет, итальянские сцены).

В «Анджело» лицо, нуждающееся в справедливости, — узник, а свобода ему дается, лишь когда новый правитель садится на трон (что в конце концов и случилось с декабристами). Таким образом, мольбы Изабеллы к Анджело соотносятся с мольбами о милости жен, сестер и матерей декабристов, обращенными к Николаю I в первые годы его правления и позже.

Пушкин как бы предлагает царю еще одну возможность. Смена правителей вовсе не обязательна для того, чтобы падшим была дарована милость. Пушкин хочет сказать, что чудо прощения всегда возможно. Пусть только люди вспомнят слова Христа: мера за меру. Поэт хотел напомнить читателям об этих словах Спасителя, он хотел привлечь внимание к притче о милости. Вот почему он писал с такой горечью: «Наши критики не обращают внимания на это произведение, считая его одной из слабых моих работ, в то время как я ничего лучше не писал»5.

Главная тема «Анджело» — прощение, чудо прощения. Не было ни одного критика, который, говоря о поэме, не процитировал бы последние слова Изабеллы:

«Oн (сколько мне известно
И как я думаю) жил праведно и честно,
Покуда на меня очей не устремил.
Прости же ты его!»
И Дук его простил.

Обычно не замечают, что вторая часть поэмы также кончается примером прощения, еще более впечатляющим оттого, что к нему нет параллельного английского текста. Боясь близкой смерти, Клаудио просит Изабеллу спасти его жизнь, уступив желаниям Анджело. В пьесе Шекспира Изабелла отвечает запальчиво:

[Изабелла. Я тысячу раз помолюсь за твою смерть, ни слова не скажу во спасение.
Клаудио. Но послушай, Изабелла!
Изабелла. Срам, о какой срам! Твой грех не случай, а твое ремесло. Милость к тебе была бы распутством. Чем быстрее ты умрешь, тем лучше. (Уходит)]

Пушкин передает этот эпизод довольно точно, за исключением того, что буквально удерживает Изабеллу за платье и заставляет примириться с братом:

Изабелла
<…> Я тысячу молитв за смерть твою имею,
За жизнь — уж ни одной…

Клавдио
Сестра, постой, постой!
Сестра, прости меня!

VII

И узник молодой
Удерживал ее за платье. Изабелла
От гнева своего насилу охладела,
И брата бедного простила, и опять,
Лаская, начала страдальца утешать.

К сожалению, читатели-современники не поняли пушкинской мысли. Обе поэмы: и «Граф Нулин» и «Анджело» — были восприняты публикой как неудавшиеся. Лотман пишет:

Это была странная ситуация. <…> Для Полевого будничный тон и всеохватная ирония «Графа Нулина» были предательством высокого романтизма; Надеждин, в «Вестнике Европы», напротив, заклеймил ее как крайнее проявление романтического цинизма и «нигилистической элегантности» (Надеждин был здесь первым, кто дал русскому языку слово “нигилизм«)6.

«Анджело» также смутил своих читателей, хотя и по-другому. Белинский считал эту поэму холодным упражнением ума, экспериментом в области перевода, и с его мнением согласились многие другие критики. «Ирония „Анджело“ в том, — пишет Джон Бейли в своей книге о Пушкине, — что, отказываясь от комедии, Пушкин также отказывается и от того, что ему больше всего нравилось, — от свободы, которая является одним из аспектов от природы данного Шекспиру комического гения»7.

Это верно, но свобода может быть и в том, чтобы отказаться от свободы: это и есть высшая свобода самоограничения. Пушкин «изменил романтизму», вернувшись назад, к Расину и александрийскому стиху, — но он пошел на это намеренно. И пушкинская Лукреция, перенееенная в страну гипербореев, точно так же как Анджело с явственным французским акцентом, была полемикой с Шекспиром. Ближе всего к Шекспиру, помимо «Бориса Годунова», оказались «Маленькие трагедии».

1. Гаспаров Б. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского поэтического языка. Wien, 1992. Переизд. СПб, 1999. С. 263. [↩]
2. Б. Гаспаров приводит и другие доводы в поддержку такой интерпретации. Напрмер, именины Натальи отмечались 26 августа — это день Бородинской битвы, о чем упомянул Катенин в своей поэме «Наташа»: «Именинница Наташа! в день твой, день Бородина…» (Гаспаров Б. Там же. С. 265). [↩]
3. Там же. С. 271. [↩]
4. Пастернак Б. Собр. соч. в 5 тт. М., 1991. Т. 4. С. 413–414. [↩]
5. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. М., 1985. Т. 2. С. 195. [↩]
6. Лотман Ю. М. Идейная структура поэмы Пушкина «Анджело» // Пушкинский сборник. Ученые записки пед. ин-та. Псков, 1973. C. 172. [↩]
7. Bayley J. Pushkin. A Сomparative Commentary. Cambridge, 1971. P. 190. [↩]