Лорд Альфред Теннисон Alfred, Lord Tennyson1809–1892

Лорд Альфред Теннисон Alfred, Lord Tennyson
1809–1892

Песня Поэта

Ливень схлынул, и вышел Поэт за порог,
Миновал дома, городской предел,
Ветерок подул от закатных туч,
На волнами ржи, как дрожь, пролетел.
А Поэт нашел одинокий холм
И так звонко, так сладко песню запел —
Дикий лебедь заслушался в небесах,
Наземь жаворонок слетел.

Стриж забыл на лету догонять пчелу,
Змейка юркнула в свой приют,
Ястреб с пухом жертвы в клюве застыл,
Он скорей растерян, чем лют;
Соловей подумал: «Мне так не спеть,
На земле так, увы, не поют —
Он поет о том, каким будет мир,
Когда годы и время пройдут».

Кракен

Под толщей вод, в глубинах потаенных,
Вдали от волн, ветров и сотрясений,
Среди безмолвных сумерек зеленых
Спит Кракен. Чащи губчатых растений
И мхов его хранят; опутан сетью
Зыбучих трав, подводный остров дремлет
И кольца гибких щупалец колеблет
Сквозь муть и мглу; прошли тысячелетья
И вновь пройдут, дремоты не наруша,
Давая корм ракушкам и полипам, —
Пока не содрогнутся хлябь и суша
И не прожжет пучин огонь небесный;
Тогда впервые он всплывет из бездны
Пред очи ангелов — и с тихим всхлипом
Умрет его чудовищная туша.

На берегу

Грянь, грянь, грянь,
В грани серые скал, Океан!
Как найти мне слова для тоски,
Что клубится в груди, как туман?

Хорошо от восторга кричать
Ребятне на прибрежных камнях,
Хорошо рыбаку отвечать
Смеху чаек на синих волнах.

Возвращаются корабли
К тихой гавани береговой,
Но вовек не коснуться мне милой руки,
Не услышать тот голос родной.

Грянь, грянь, грянь,
Влажной пылью разбейся у ног!
Никогда не вернутся блаженные дни
Когда петь и смеяться я мог.

Улисс

Что пользы, если я, никчемный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот темный люд? —
Он ест и спит и ничему не внемлет.

Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями — иль один; на берегу —
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почетом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.

Я сам — лишь часть своих воспоминаний:
Но все, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор — даль, что все время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною — жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесет
Мне новое. Позор и стыд — беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!

Вот Телемах, возлюбленный мой сын,
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток; он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит свое, а я — свое.

Передо мной — корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать веселым взором
Грозу и солнце, — вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает все; но пред концом
Еще возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.

Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается; восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Еще не поздно открывать миры, —
Вперед! Ударьте веслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя —
Плыть на закат, туда, где тонут звезды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем — или доплывем
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не все ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы — это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал все тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл —
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

Тифон

Леса гниют, гниют и облетают,
И тучи, плача, ливнями исходят,
Устав пахать, ложится в землю пахарь,
Пресытясь небом, умирает лебедь.
И лишь меня жестокое бессмертье
Снедает: медленно я увядаю
В твоих объятьях на краю вселенной, —
Седая тень, бродящая в тумане
Средь вечного безмолвия Востока,
В жемчужных, тающих чертогах утра.

Увы! седоголовый этот призрак
Когда-то был мужчиной, полным силы.
Избранник твой, он сам себе казался
Богоподобным, гордым и счастливым.
Он попросил тебя: «Дай мне бессмертье!»
И ты дала просимое с улыбкой,
Как богачи дают — легко, небрежно.
Но не дремали мстительные Оры:
Бессильные сгубить, они меня
Обезобразили, к земле пригнули
И, дряхлого, оставили томиться
Близ юности бессмертной. Чем ты можешь,
Любовь моя, теперь меня утешить
В сей миг, когда рассветная звезда
Мерцает и дрожит в твоих глазах,
Наполненных слезами. Отпусти! —
Возьми назад свой дар: к чему попытки
Уйти от общей участи людской
И преступить черту, где должен всякий
Остановиться и принять судьбу,
Дарованную небом человеку.

Вдали, в просветах облачных забрезжил
Тот темный мир, в котором я родился.
И вновь зажглись таинственным свеченьем
Твой чистый лоб и скаты нежных плеч,
И грудь, где сердце бьется обновленно.
Вновь разгораются румянцем щеки,
И влажные твои глаза — так близко
К моим! — сверкают ярче. Звезды гаснут
Пред ними, и влюбленная упряжка
Неистовых твоих коней хрипит,
Вздымаясь на дыбы, и отрясает
Ночь с грив своих — и пышет пылом утра.

Любовь моя! вот так ты каждый раз
Преображаешься — и ускользаешь,
Оставив слезы на моей щеке.

Зачем меня пугаешь ты слезами? —
Не для того ль, чтоб я, дрожа, припомнил
Слова, произнесенные однажды:
«Своих даров не отменяют боги».

Увы! увы! Не так я трепетал
В былые дни, другими я очами
Тогда смотрел — и я ли это был? —
На разгорающийся ореол
Вкруг тела твоего, на вспышки солнца
В твоих кудрях — и сам преображался
С тобой — и чувствовал, как в кровь мою
Вливается тот отблеск розоватый,
Которым ты так властно облекалась,
И ощущал губами, лбом, глазами
Касанье губ твоих — благоуханней
Апрельских первых лепестков! — и слышал
Твой шепот жаркий, сладостный и странный,
Как Аполлона радостная песнь
В тот день, когда воздвиглись башни Трои.

О, отпусти меня! Нельзя навеки
С твоим восходом сочетать закат.
Я мерзну в этих теплых волнах света,
В твоих ласкающих лучах, я мерзну,
Ногами зябкими ступив на твой
Мерцающий порог в тот ранний час,
Когда восходит к небу пар белесый
С полей, где смертные живут свой век
Или, отжив, спокойно отдыхают.
Освободи, верни меня земле;
Всевидящая, с высоты своей
Призри на тихую мою могилу, —
Когда, истлев, навеки позабуду
Твоих пустых чертогов высоту,
Твою серебряную колесницу…

Смерть Артура

Весь день раскатывалось эхо битвы
Над зимним побережьем в Лионессе,
Пока не пали все бойцы Артура,
Сражавшиеся рядом с королем.
А сам король Артур, смертельно ранен,
Был поднят храбрым сэром Бедивером
И отнесен в часовню, что стояла,
Убогая, с разбитым алтарем,
На голой, темной полосе земли
Меж длинным озером и океаном.
Ночь белая была от полнолунья.
И так промолвил сэру Бедиверу
Король Артур: «Бой нынешний расторг
Прекраснейшее рыцарское братство,
Какое видел мир. Они уснули
Навек — друзья любимые. Отныне
Не тешиться им славною беседой
О битвах и турнирах, не гулять
По залам и аллеям Камелота,
Как в прежни дни. Я сам их погубил,
Увы, — и рядом с ними погибаю…
Хоть Мерлин клялся, что я возвращусь
И стану править вновь, — но будь что будет.
Так глубоко мой шлем пробит клинком,
Что, думаю, мне не дожить до утра.
Возьми ж мой славный меч Эскалибур,
Которым я гордился: ты ведь помнишь,
Как в летний полдень некая рука,
Покрытая парчой венецианской,
Таинственно-волшебная, явилась
Из глубины озерной, этот меч
Держа, и как за ним поплыл я в лодке,
И взял его, и с доблестью носил;
Об этом и в грядущих временах,
Меня воспоминая, не забудут.
Не медли же: возьми Эскалибур
И в озеро забрось как можно дальше;
Вернувшись, расскажи о том, что видел».
Ему ответил храбрый Бедивер:
«Мой государь, хоть мне не подобает
Вас оставлять с такой жестокой раной
Без друга и подмоги, одного,
Но ваш приказ исполню, не промедлив,
И обо всем, что видел, расскажу».
Так он сказал и вышел из часовни
И в лунном свете пересек погост,
Где кости древних воинов лежали
В могилах, а над ними ветер пел,
Хрипя, и клочья нес холодной пены, —
И по извилистой тропе меж скал
Сошел к озерным озаренным водам.
Там он извлек Эскалибур из ножен,
Поднял его, — и зимняя луна,
Что серебрила край протяжной тучи,
Промчалась по клинку до рукояти
И вспыхнула огнем алмазных искр,
Мерцающих топазов и гранатов
Огранки дивной. Полуослепленный,
Стоял он, замахнувшись для броска,
Но с разделенной волей; наконец
Подумалось ему, что лучше спрятать
Эскалибур меж узловатых стеблей
Прибрежных тростников, шуршащих глухо.
Так сделав, он вернулся к королю.
Спросил Артур у сэра Бедивера:
«Исполнил ли ты в точности приказ?
Поведай, что ты видел или слышал?»
Ответил храбрый Бедивер Артуру:
«Я слышал только шорох камыша
И тихий плеск озерных волн о скалы».
Тогда король Артур сказал, бледнея:
«Ты изменил своей душе и чести,
Ответив, не как благородный рыцарь,
А как лукавый, низкий человек.
Я знаю, озеро должно ответить
Каким-то знаком, голосом, движеньем.
Позорно лгать. Но ты мне мил и дорог.
Ступай опять, исполни приказанье,
Потом вернись и расскажи, что видел».
И вновь отправился сэр Бедивер
Тропой скалистой на озерный берег,
Шаги в раздумье меря, — но едва
Узрел он снова рукоять резную
Тончайшей и диковинной работы,
Как, сжав кулак, вскликнул: «Неужели
Я должен выбросить такой бесценный,
Такой чудесный меч, — чтоб никогда
Его никто из смертных не увидел?
Какое в этом послушанье благо?
Какое зло от ослушанья, — кроме
Сознания, что ослушанье — зло?
Положим, так. Но если сам король
Себе же самому вредит приказом?
Он тяжко болен, ум его мутится.
Что он оставит временам грядущим
На память о себе, когда уйдет,
Помимо темных слухов? Если ж эта
Реликвия навечно сохранится
В сокровищнице королей, — однажды
На рыцарском пиру иль на турнире
Ее достанет кто-нибудь и скажет:
Вот он, Эскалибур, Артуров меч,
Сработанный таинственною Девой
На дне озерном: целых девять лет
Она над ним трудилась в одиночку. —
И все почтят его и подивятся.
Лишить ли этой славы короля?»
Такими мыслями себя смутив,
Он снова спрятал меч Эскалибур
И к раненому корою вернулся.
Спросил его Артур, с трудом дыша:
«Поведай, что ты видел или слышал?»
Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Я слышал плеск озерных волн о скалы
И заунывный шорох камыша».
Тогда воскликнул в горечи и в гневе
Король Артур: «Бессовестный предатель!
Язык твой лжет! О горе, горе мне…
Несчастен умирающий король:
Взгляд, некогда без слов повелевавший,
Утратил власть; но он не помутился.
Что вижу я? Ты, мой последний рыцарь,
Который должен был служить за всех,
Прельстился драгоценной рукоятью
И предал короля, как алчный вор
Или девица — ради побрякушки.
И все же можно дважды оступиться,
А в третий раз — исполнить долг; ступай!
Но если ты предашь и в этот раз,
Я сам убью тебя своей рукою».
Бегом пустился вниз сэр Бедивер,
С размаху ринулся в тростник прибрежный,
Схватил Эскалибур и, раскрутив,
Швырнул что было сил. Блестящий меч,
Вращаясь и сверкая в лунном свете,
Взлетел, пуская веером по кругу
Лучи — подобно тем ночным огням,
Что светят над полярными морями
В морозном тресканье плавучих льдов.
Так взмыл — и вниз упал клинок Артура;
Но прежде, чем коснулся он воды,
Какая-то волшебная рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла. Рыцарь поспешил обратно.
Узрев его, сказал король Артур:
«Теперь я знаю: ты исполнил долг.
Скажи скорей, что видел ты и слышал?»
Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Мой государь, я должен был сперва
Глаза зажмурить, чтобы не ослепли:
Ведь ничего чудесней тех камней,
Искусней той резьбы на рукояти,
Хоть проживи я трижды век людской,
Мне никогда на свете не увидеть.
Потом я размахнулся широко
И в воду меч швырнул… Гляжу — рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла вместе с ним в озерной глуби».
И так сказал Артур, дыша с натугой:
«Смерть близится; я чувствую ее.
Скорее подними меня на плечи
И отнеси на берег. Но боюсь,
Что эта рана слишком остудилась».
Сказал и приподнялся на локте,
С усилием превозмогая боль
И глядя синими, как сон, глазами
Куда-то пред собой. Сэр Бедивер
С великой жалостью смотрел сквозь слезы;
Хотел промолвить что-то, но не смог.
Лишь осторожно, преклонив колени,
На плечи государя поднял он
И медленно побрел с ним вдоль погоста.
Король Артур дышал ему в затылок
И судорожно вздрагивал, как спящий,
Которому приснился страшный сон,
И хрипло повторял: «Скорей! скорей!
Смерть близится; боюсь, мы не успеем».
А рыцарь между тем шагал вперед
С уступа на уступ по скользким скалам,
Обвитый паром своего дыханья,
Как некий призрак или великан.
Он слышал, как шумело сзади море,
Как птица ночи впереди кричала;
Шагал, гоним вперед одною мыслью,
И стук доспехов отзывался эхом
В ущельях и на склонах ледяных
Вокруг него, и лязг стальных шагов
Гудел и множился среди утесов —
И, наконец, пред ним открылся берег
И озеро, облитое луной.
Там, на волнах они узрели барку,
Темневшую, как траурная шаль,
Близ берега. На палубе рядами
Стояли люди в черных длинных ризах
И черных капюшонах — и меж ними
Три королевы в золотых коронах;
И с барки этой поднимался плач
До самых звезд, — унылый, скорбный, слитный,
Как завыванье ветра темной ночью
В такой глуши, куда еще никто
Не заходил от сотворенья мира.
«Теперь, — король промолвил, — отнеси
Меня на барку. С плачем и стенаньем
Три королевы приняли Артура
На палубе; а та, что остальных
Превосходила красотой и статью,
На грудь к себе его главу склонив,
Сняла разбитый шлем и зарыдала,
И, растирая руки короля,
Горячими слезами окропила
Его чело с запекшеюся кровью,
И щеки бледные, как лик луны
Перед зарей, и слипшиеся кудри,
Что прежде озаряли трон Артура,
Как сноп лучей, а ныне, потемнев
От пота и от пыли, клочковато
Висели, спутанные с бородой.
Так он лежал обрушенной колонной;
Ужели это тот Артур, что мчался
Ристалищем, с копьем наперевес,
Перед глазами восхищенных дам,
Свет рыцарства — от шпор до перьев шлема?
Тогда воскликнул храбрый Бедивер:
«Ах, Государь, куда теперь пойду я?
Где спрячу взор от страшных перемен?
Прошли те дни, когда царила честь,
И каждая заря звала на подвиг,
И каждый подвиг рыцаря творил:
Таких времен, клянусь, не видел свет,
С тех пор, когда пришли волхвы с дарами.
А ныне Круглый Стол, сей образ мира
Могучего и славного, распался;
Мне суждено остаться одному,
Последнему, — а впереди лишь тьма,
Чужие лица, странные заботы».
И так ему король ответил с барки:
«Уходит старое и уступает
Путь новому; так Бог устроил мир,
Чтоб в нем добро от ветхости не сгнило.
Утешься, рыцарь; что тебе во мне?
Я прожил жизнь свою, и да очистит
Господь в Себе мои грехи! Но ты,
Коль свидеться не суждено нам снова,
Молись за душу короля. Молитва
Сильней, чем думают о ней. Так пусть же
Твой голос днем и ночью за меня
Восходит к небу, как струя фонтана.
Чем люди лучше козлищ и овец,
Коль, зная милость Божью, не возносят
Молитвы за себя и за друзей?
Так у подножия Его плетется
Златая сеть, объемлющая мир.
Теперь — прощай. Я уплываю с ними,
Кого ты видишь здесь (хотя душа
По-прежнему не верит и страшится),
На остров Авалон средь теплых вод,
Где нет ни града, ни дождя, ни снега,
Ни бурь; но лишь цветущие сады,
Вечнозеленые луга — и гроты
В тени ветвей над морем голубым;
Там исцеляются любые раны».
Так он сказал, и барка отплыла,
Влекома веслами и парусами —
Как белогрудый лебедь, спевший песню
Предсмертную и, растопырив перья,
Отдавшийся потоку. Долго вдаль
Смотрел сэр Бедивер, воспоминая
Столь многое! — пока корабль уплывший
Не стал лишь точкой в заалевшем небе
И дальний плач не смолкнул над водой.

Песни из поэмы «Принцесса»

Слезы

О слезы бесполезные, зачем
Вы снова приливаете к глазам
Со дна души, из тайных родников,
Когда гляжу на тучные поля
И вспоминаю канувшие дни?

Отрадны, как заря на парусах,
Везущих нам друзей издалека,
Печальны, как далекие огни
Навеки уходящих кораблей,
Невозвратимые былые дни.

Печальны и таинственны, как свист
Каких-то птах, проснувшихся в саду,
Для умирающего, что глядит
В светлеющее медленно окно,
Непостижимые былые дни.

Безумны, как загробный поцелуй,
Как безнадежное желанье губ,
Цветущих не про нас, — горьки как страсть,
Обида, боль и первая любовь, —
О смерть при жизни, канувшие дни!

Колыбельная

Тихо и нежно издалека,
Западный ветер, повей!
И возврати издалека
Милого к нам поскорей.
Не разбудив урагана в пути,
Над озаренной пучиной лети
Лунного света быстрей!
Видишь — в спаленке спит мой маленький, спит.

Тихо и нежно спи-засыпай,
Глазки покрепче закрой —
Спи безмятежно, баюшки-бай:
Матушка рядом с тобой.
Дремлет луна в золотых небесах,
Папин кораблик на всех парусах
Мчится к сыночку домой.
Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.

Эльфийские рожки

На стены замка лег закат,
Над ними горы в яркой сини;
Блистая, скачет водопад,
Лучится озеро в долине.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин — витая, тая, тая…

Прислушайтесь! Из-за реки
Так ясно и неумолимо
Звучат эльфийские рожки
И тают, словно струйки дума.
Труби, рожок, труби! Таинственно-простая
Мелодия, лети — витая, тая, тая…

Любимая! Умолкнет шум
Военных труб и флейт пастушьих;
Но эхо наших смертных дум
Пробудит отклик в новых душах.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин — витая, тая, тая…

Мы шли под вечер вдоль межи…

Мы шли под вечер вдоль межи,
Колосья спелые срывая;
Но что-то сердце обожгло,
Мы стали спорить резко, зло —
И вдруг опомнились, рыдая.

О, эти ссоры меж родных,
Когда, обидой закипая,
Бог знает что наговоришь —
И вдруг опомнишься, рыдая.

И мы пришли туда, где спит
Малютка наша дорогая
Под серым холмиком земли,
Заросшим холмиком земли —
И обнялись рыдая.

Не спрашивай

Не спрашивай; луна взманит волну,
Иль облака под ветром примут вид
Каких-то замков или пирамид;
Я этих пылких взоров не верну:
Не спрашивай меня.

Ты хочешь знать, что я тебе скажу?
Мне скучны эти лепеты любви;
И все-таки — не умирай, живи!
Признаться ли? — я за тебя дрожу:
Не спрашивай меня.

Не спрашивай, мой друг: твоя судьба,
Мою судьбу, как нить, переплела;
Против теченья тщетно я плыла.
О мой любимый, как душа слаба!
Не спрашивай меня.

Сойди, о дева, с перевала вниз

Сойди, о дева, с перевала вниз!
Какая тебе радость (пел Пастух)
В сверкании и холоде высот?
Остерегись так близко к небесам
Мерцать звездой меж скал, скользить, как луч,
У расщепленной молнией сосны.
Спустись в долину, где Любовь живет,
Любовь найдешь ты только здесь, внизу,
У жаркого огня — или в полях,
В обнимку с Урожаем молодым,
Или меж бочек с пурпурным вином,
Или в саду гоняющей лисят;
Ей скучен серебристорогий лик,
Гримаса бледной смерти ей страшна.
Любви не сыщешь между диких скал
И ледников, сползающих с горы
В ущелье, вместе с грудами камней,
Чтоб хлынуть пенистым потоком вниз.
Сойди же за танцующей водой
В долину; пусть плешивые орлы
Кричат вверху и между страшных круч
Дымятся брызги тысяч мелких струй,
Как попусту растраченных надежд.
Так не губи себя; спеши сюда!
Долина ждет тебя, лазурный дым
Восходит в воздух, детвора кричит;
И твой пастух играет на рожке
Так нежно, что лишь голос твой нежней;
Звенят в лугах бессчетные ручьи,
И стонут горлицы среди ветвей,
И пчелы медоносные жужжат.

Из цикла «In Memoriam»

V

Порой мне кажется: грешно
Писаньем горе умножать —
Как будто полуобнажать,
Что прикровенным быть должно.

И если сызнова пишу,
То лишь затем, что я таким
Занятьем истово тупым,
Как опиумом, боль глушу.

И, чтобы спрятать скорбь свою
И холод жизни обмануть,
В дерюгу слов укутав грудь,
Я здесь, как чучело, стою.

VII

Дом пуст. К чему мне тут стоять
И у порога ждать теперь,
Где, прежде чем ударить в дверь,
Я сердце должен был унять?

Укор вины, укол тоски;
Взгляни — я не могу уснуть,
Бреду в предутреннюю муть
Вновь ощутить тепло руки,

Которой нет… Тебя здесь нет!
Но снова слышен скрип забот,
И в мокрой, серой мгле ползет,
Как привидение, рассвет.

XI

Как тихо, Господи, вокруг!
Такая тишь среди полян,
Что, если падает каштан,
Слой листьев поглощает звук.

Тишь в поле. Зябкою росой
Калины каждый лист омыт;
И паутину золотит
Зари осенней луч косой.

Тишь в воздухе, ни ветерка;
Недвижный лес день ото дня
Пустей. И в сердце у меня
Покой и мертвая тоска.

Тишь, как туман, у ног течет,
Равнина дышит тишиной
И хочет слиться с пеленой
Холодных мутно-серых вод.

Над океаном — тихий бриз;
И в той груди навек покой,
Которую лишь вал морской
Колышет мерно вверх и вниз.

LIV

О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.

У каждого — свой верный шанс;
Ничто не канет в никуда,
Как карта лишняя, когда
Господь закончит свой пасьянс.

Есть цель, невидимая нам:
Самосожженье мотылька
И корчи в глине червяка,
Разрезанного пополам —

Все не напрасно; — там, вдали,
Где нет зимы и темноты,
(Так мнится мне) для нас цветы
Неведомые расцвели…

Но кто я, в сущности, такой?
Ребенок, плачущий впотьмах,
Не зная, как унять свой страх
В кромешной темноте ночной.

CIV

Подходит к Рождеству зима.
Ныряет в тучах лунный круг;
В тумане колокола звук
Доносится из-за холма.

Удар глухой во мгле ночной!
Но не пронзил он грудь насквозь,
Лишь вяло в ней отозвалось:
Здесь даже колокол другой.

Здесь все другое — лес, поля,
Душе — ни вехи, ни следа…
Пустыня, памяти чужда,
Неосвященная земля.

Из поэмы «Мод»

(1)

Выйди в сад поскорее, Мод!
Уже ночь — летучая мышь —
Улетела в свой черный грот;
Поздно спать; неужели ты спишь?
Роза мускусная цветет,
И луна глядит из-за крыш.

Видишь, стало в саду светать,
И звезда любви в вышине
Начинает меркнуть и угасать
На заре, как свеча в окне, —
И в объятиях солнечных исчезать,
Тая в нежном его огне.

До утра со скрипкой спорил гобой
Хрипло жаловался фагот,
И мелькали вместе и вразнобой
Тени в окнах — ночь напролет;
Тишина настала лишь пред зарей,
С первой россыпью птичьих нот.

И сказал я лилии: «Лишь с одним
Она может быть весела;
Гомон бала ей больше невыносим,
Болтовня толпы тяжела».
Наконец-то рассеялся шум и дым,
В зале музыка замерла;
Укатили гости один за другим,
Эхо смокло, и ночь прошла.

И сказал я розе: «Промчался бал
В вихре танцев, красок, огней.
Лорд влюбленный, как бы ты ни мечтал,
Никогда ей не быть твоей.
Навсегда, — я розе пообещал, —
Она будет моей, лишь моей!»

И пылание розы вошло мне в грудь,
Затопляя душу мою,
И я долго стоял, не смея вздохнуть
И слушал, словно в раю,
Плеск ручья, спешащего в дальний путь —
Через луг твой — в рощу твою.

Через луг, где следы твоих легких ног
Так свежи в траве луговой,
Что цепочку их мартовский ветерок
Обратил в фиалки весной, —
Через луг счастливый наискосок
До опушки нашей лесной.

Белый ирис, уснув на закате дня,
Не проснулся и в этот раз,
И жасмин, душистую гроздь клоня,
В сонных чарах своих погряз.
Только лилии, обещанье храня,
Стерегли наш заветный час;
Только розы и лилии ради меня
До зари не смыкали глаз.

О волшебница сада, явись на зов!
Ночь окончилась — поспеши;
В блеске шелка, в мерцании жемчугов
По ступеням сойди в тиши,
Солнцем стань, златокудрая, для цветов
И томленье их разреши.

Роза алая у ворот
Жарко вспыхивает, как в бреду;
Вот она идет, моя Мод,
Чтоб утишить мою беду;
Роза белая слезы льет;
Шпорник шепчет: «Она в саду»;
Колокольчик сигнал дает,
И жасмин отвечает: «Жду!»

Вот она идет сюда — ах!
Слышу: платье шуршит вдали;
Если даже я буду остывший прах
В склепной сырости и в пыли,
Мое сердце и там, впотьмах,
Задрожит (пусть века прошли!) —
И рванется в рдяных, алых цветах
Ей навстречу из-под земли.

(2)

Вот, на песке морском,
Раковина, посмотри —
Крохотная вещица,
Не крупней ноготка,
С тоненьким завитком,
Розовая внутри,
Как чудесно искрится,
Радужна и хрупка!

Мог бы назвать ученый
Кличкой ее мудреной,
С книжного взяв листа;
Но и не нареченной
Имя ей — красота.

Тот, кто в ней обитал,
Видно, покинул в тревоге
Домик уютный свой;
Долго ли он простоял
Возле своих дверей,
Рожками шевеля
На жемчужном пороге,
Прежде, чем с головой
Кануть в простор морей?

Тонкая — даже дитя
Пяткой его сломает,
Крохотная — но как чудно,
Дивно сотворена!
Хрупкая — но волна,
Что поднимает шутя
Трехмачтовое судно
И о риф разбивает, —
Сладить с ней не вольна.

Плавание Малдуна

Я сызмала знал своего врага — не зная его лица;
И я отомстить поклялся тому, кто убил моего отца.
Я вырос и выбрал верных бойцов, готовых идти за мной,
Был каждый из них осанкою царь, отвагой и силой — герой.
И каждый умел сражаться на суше и на корабле,
И славился доблестью рода, древнейшего на земле.
На острове среди моря жил враг мой (да сгинет он!)
Который убил моего отца за день, как я был рожден.

И вот уж остров, где жил мой враг, явился нам сквозь туман;
Но шквал внезапный унес корабль в неведомый океан.

III

И мы приплыли, в волнах проблуждав, к Острову Тишины,
Где вал океанский беззвучно бил в прибрежные валуны,
Где без журчанья струились ручьи, где с каменного плато,
Весь в брызгах, рушился вниз водопад, но грома не слышал никто,
Где тополи и кипарисы росли, не ведая гула бурь,
Где возносила ветви сосна в заоблачную лазурь,
Где жаворонок не мог запеть, взмывая в небо с земли,
Где петух кукарекать и бык мычать и пес брехать не могли.
И мы обошли весь остров кругом, прошли из конца в конец,
Казался он прекрасным, как жизнь, но был немым, как мертвец.
И наши собственные голоса для собственных наших ушей
Звучали в этом проклятом краю как писк летучих мышей.
Могучие, с крепкой грудью мужи, чей оглушительный крик
Мог в битве сотню бойцов увлечь против тысячи пик,
Вскипали гневом, безумно ярясь на друга, как на врага, —
Пока не покинули мы, наконец, опасные берега.

И мы приплыли на Остров Птиц, в которых вселился бес,
Их стаи, по-человечьи крича, будили берег и лес.
Они кричали с высоких ветвей несколько раз на дню,
И при каждом крике ломался плуг и хлеб засыхал на корню,
И дохла скотина, и крыша текла, и вспыхивал дом огнем,
И замертво падал путник в лесу, как будто сразил его гром.
И этот крик заражал сердца такой враждой, что друзья
Крича, выхватывали мечи, друг друга насмерть разя.
Едва я смог их разнять и забрать подальше от той земли.
Мы бросили мертвых на берегу и раненых только спасли.

И мы приплыли на Остров Цветов; еще средь моря донес
К нам ветер, привеявший из-за волн, благоухание роз.
Там желтый утесник и страстоцвет росли на уступах скал,
И склоны прибрежные алый вьюнок гирляндами обвивал;
И конус самой главной горы, ее ослепительный пик
Был лилиями, как покрывалом, укрыт, и этот цветущий ледник
Царственных лилий переходил ниже по склону в костер
Маков, тюльпанов и красных роз, в их самоцветный узор;
Ни рощи там не было, ни деревца: только лавина цветов
От верха горы до синей волны, плещущей у берегов.
И мы катались на ложе цветов, блаженством упоены,
И распевали про Финна-вождя саги седой старины,
Облеплены золотистой пыльцой от головы до ног…
Но горло жгло, и хотелось пить — о хоть бы воды глоток!
О хоть бы какой-нибудь свежий плод — не все ж цветы да цветы!
И мы прокляли этот остров бессмысленной красоты,
И мы рвали цветы, и топтали цветы, чтобы больше они не росли;
И, гневные, взошли на корабль и уплыли от той земли.

И мы приплыли на Остров Плодов, похожий на дивный сад;
Прельщая пурпуром и янтарем, свисал с ветвей виноград,
И теплая дыня, как солнечный шар, лежала на смуглом песке,
И смоквы манили от берега прочь, теряясь в ближнем леске;
И надо всем возвышалась гора, как самоцветный трон,
Был воздух над ней ароматом слив и груш золотых напоен,
И ягоды, рдея гроздьями звезд, сверкали над головой;
Но были плоды и гроздья полны отравой тайной, хмельной.
А на вершине горы был сад из яблоневых дерев,
Плоды невиданной величины теснились в кронах, созрев,
Так плотно, что щелочки для листа не оставалось внутри,
И были яблоки жарче стыда, румяней самой зари.
Три дня мы впивали опасный хмель, вкушали сладкую сыть,
Пока не схватились вновь за мечи и стали друг друга разить;
Но я ел мало — и, как дошло до драки, встал поперек,
Наполнил про смерть своего отца и на корабль их увлек.

VII

И мы приплыли на Остров Огня; был виден издалека
Средь моря высокий огненный столп, вздымавшийся под облака;
Но, привороженные чудным огнем, едва мы стоять могли
На этом дрожащем, как трус в бою, шатучем клочке земли;
Весь остров словно ходил ходуном, и некоторые, не стерпев
Качанья земли и гула огня, бросались в огненный зев;
Мы спешно отплыли — и в глубине прозрачной, как воздух, воды
Узрели волшебные города, башни, дворцы и сады,
Там в волнах какой-то прекрасный рай просвечивал нам со дна,
Как образ иных, блаженных времен и грезы вечного сна!
И я не успел и слова сказать, как трое лучших из нас
Прыгнули в море вниз головой — и образ райский погас.

VIII

И мы приплыли на Остров Даров, где низко плывут облака,
Где каждое утра прямо с небес протягивается Рука
И раскрывает ладонь и кладет рядом с каждым, кто спит
Или встает ото сна, его хлеб, чтобы весь день был он сыт.
О славный остров! Журчание струй! Блаженные щедрые дни!
И мы вспоминали доблесть отцов и подвиги нашей родни,
И мы распевали саги отцов, у кромки моря бродя,
И славили, сидя возле костров, сраженья Финна-вождя.
Но вскоре приелся хлеб даровой, пришла за скукой тоска,
И нам опротивел Остров Даров и утренняя Рука,
И нам надоело бродить и зевать и восхвалять старину,
Мы стали играть — поначалу в мяч, потом — для потехи — в войну,
Опасная эта игра для тех, кто страстью битв обуян!
Мы стерли кровь со своих мечей, и вновь ушли в океан.

И мы приплыли на Остров Ведьм, чьи сладкие голоса
«Сюда, сюда, чужеземец, плыви!» — как будто за волоса
Тянули нас к этому брегу, где в отблесках рдяных туч,
В рассветном золоте и в дыму нагая, как солнца луч,
Колдунья стояла на каждой скале, и было на острове их —
Как белых птиц на гнездовье, прельстительных и молодых;
Одни махали с утесов, другие резвились в волнах;
Но я отвернул корабль от земли, ибо объял меня страх.

И мы приплыли в недобрый час на Остров Двух Башен; из них
Одна была гладкого камня, другая — в узорах резных;
Но некая сила с такой враждой их основанье трясла,
Что били они о стену стеной, раскачивая колокола,
И тучи галок взлетали, кружась, с одной стороны и с другой
И полнили воздух вечерний такою шумной ругней,
Что люди мои сходили с ума и втягивались в раздор,
Рубясь — кто за гладкие стены, а кто — за причудный узор;
И Божьего грома раскаты гремели вблизи и вдали…
Насилу я их увлек на корабль — и прочь от этой земли.

Пришли мы к Острову Старика, что плавал с Бренданом Святым;
Он жил безотлучно на том берегу, и было ему триста зим.
Он так смотрел и так говорил, как ангелы лишь говорят,
Его борода доросла до земли, седые власы — до пят.
И вот что он сказал: «О Малдун! Внемли и не будь упрям;
Господь заповедал смертному: „Мне отмщенье, и аз воздам“.
Предки твои и предки его сражались из года в год,
Смертью за смерть без конца платя, чтобы свести старый счет;
Отец твой убил у него отца, доколе плодить вам зло?
Так возвращайся к себе домой и помни: что было, прошло».
Святой старик отпустил нам грехи, и мы молитвы прочли,
И край бороды его поцеловав, уплыли от той земли.

XII

И ветер принес нас к земле врага; но я на нее не ступил,
Я видел убийцу отца моего, но прежний мой пыл остыл.
Воистину я устал от греха, от странствий, волн и ветров,
Когда добрался с горсткой своих до наших родных берегов!

Мерлин и Луч

О Юный Пловец,
Чье судно укрыто
Внизу под скалою!
Перед тобой
Волшебник седой
С пронзительным взором;
Я — Мерлин,
И я умираю,
Я — Мерлин,
Идущий вослед за Лучом.

Могуч был Колдун,
Меня пробудивший
От сна на рассвете,
Меня обучивший
Своему колдовству!
Могуч был Учитель
И чары чудесны,
Когда над долиной
Зеленой, цветущей
Из-за горы
На дома и на лица
Спустился,
Танцуя под музыку,
Таинственный Луч.

III

Однажды, под карканье ворона злого,
Летевшего косо,
Невежды тупые,
Что к музыке глухи,
К чудесному слепы,
Бранили меня и корили;
И демоном был я ужален:
Весь мир потемнел,
Сиянье погасло,
И музыка стихла;
Но тихо шепнул мне Учитель:
«Иди за Лучом!»

Под музыку чудную,
То лугом, то чащею,
Вдруг освещая
То эльфа лесного,
То горного гнома,
То дикого тролля,
Там — фей хороводы
В укромных лощинах,
Там — игры драконов
У горных ручьев
Или шумно летящих
С высот водопадов,
По тропам и топям
Все дальше и дальше
Манил меня Луч.

Над цепью холмов —
И над плоской равниной,
Над тускло блестящей рекой
С ивняком серебристым,
Над полем и пастбищем,
Над сенокосом и жатвой,
Над девичьим пеньем
И визгом ребячьим, —
По спинам, по лицам,
От низких трудов огрубевшим, —
Скользил этот Луч.

И вдруг, под иную мелодию,
Торжественней и величавей,
Привел меня Луч
В град и замок Артура;
Коснулся крестов золотых
Над церквами,
Сверкнул на забралах,
На рыцарских копьях,
Готовых к ристанью,
И, наконец, на челе
Королевском Артура
Застыл этот Луч.

VII

Но тучи и тьма
Камелот поглотили,
И добрый Артур исчез,
Государь мой любимый,
Губительной смерти не властный.
Тогда-то из мрака
Луч, тускло мерцавший
На мерзлой стерне,
Вдруг, тайком разгоревшись,
Скользнул в ту долину,
Где тени печально блуждают —
И, двигаясь плавно
Под музыку нежно влекущую,
Остановился и замер
На тени — что тенью уже не была,
Ибо с мраком рассталась,
Облекшись Лучом.

VIII

Сверкая и ширясь,
Летел он по миру,
С ликующей песней
Таинственно-страстной,
И я все труднее
За ним поспевал,
Побеждая бессилье;
Я видел повсюду,
Где Луч проходил:
Все, чего он касался, —
Погост за оградой,
Курган на холме, —
Покрывалось цветами.
И так я, усталый,
Дошел до предела
Известного мира,
Здесь путь свой окончу
И здесь я умру без печали,
Недаром Колдун
Тайнознанью
Учил меня в детстве,
Ведь даже и здесь, у порога
Бескрайнего моря,
И всюду под небом — я вижу! —
Скользит этот Луч.

Не солнечный луч —
И не лунный,
Не звездный!
О Юный Пловец,
Поспеши в свою бухту,
Зови своих братьев,
Ставь парус — и сразу,
Пока не пропало
Сияние над горизонтом,
Плыви неустанно,
Стремись безоглядно —
Иди за Лучом!

Строки

Я в детстве приходил на этот склон,
Где колокольчики в траве цвели.
Здесь высился мой древний Илион
И греческие плыли корабли.
Теперь тут сеть канав со всех сторон
И лоскуты болотистой земли,
Лишь дюны серые — да ветра стон,
Дождь над водой — и груды туч вдали!

Сонет

Певцы иных, несуетных веков:
Старик Вергилий, что с утра в тенечке,
Придумав три или четыре строчки,
Их до заката править был готов;

И ты, Гораций Флакк, что для стихов
Девятилетней требовал отсрочки,
И ты, Катулл, что в крохотном комочке
Оплакал участь всех земных певцов, —

О, если глядя вспять на дольний прах,
Вы томики своих произведений
Еще узрите в бережных руках,

Ликуйте, о возвышенные тени! —
Пока искусства натиск и размах
Вас не завалит грудой дребедени.

Frater Ave Atque Vale

Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,
Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.

Над смеющейся волною здесь, o Sermio venusto!
Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.

Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:
До свиданья, братец милый, frater ave atque vale!

Здесь, среди развалин римских, пурпуровые соцветья
Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.

И шумит на бреге Гарды над сверканием залива
Сладкозвучного Катулла серебристая олива!

За волнолом

Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.

Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.

Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.

Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.