Дополнение к «Загадке „Замиу“»
Я помню столь же милый взгляд
и красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…А. Пушкин. Бахчисарайский фонтан
В апреле 2005 году в Санкт-Петербурге мне чудесным образом повезло: я познакомился с сотрудницей Российской Библиотеки Салтыкова-Щедрина литературоведом Полиной Вахтиной, которая не только оказалась двоюродной внучкой Надежды Александровны Залшупиной, но и встречалась в ней в 1962 году, во время ее приезда в Россию. Письмо, которое прислала мне Вахтина, содержало ценнейшие сведения. К счастью, никаких противоречий со статьей «Загадка „Замиу…“» там не было; но много обнаружилось удивительного. Например, оказалось, что Залшупина предлагала передать свой архив (в том числе, альбом с автографами писателей и художников Серебряного века) в российский архив, но его у нее не приняли. Впрочем, лучше предоставить слово самой Полине Вахтиной. Вот ее воспоминания с предваряющей их запиской — дословно.
Дорогой Григорий Михайлович, пишу Вам о Надежде Александровне, вспоминая вместе с моей мамой ее рассказы. Она приезжала в 1962 году незадолго перед смертью, когда была уже больна. Маленького роста, полноватая, интеллигентная, властная, с покрашенными русыми волосами, заколотыми на затылке в пучок.
Она очень боялась приезжать, и еще больше боялась нас подвести, поэтому сначала наш разговор (в гостинице «Астория», где остановилась ее туристическая группа) был скучным и официальным. Она расспрашивала о нашей семье, мы — вежливо отвечали и спрашивали о ее семье. Но постепенно лед стал таять, она ожила, и мы пошли бродить по городу. Вот тут-то Надежда Александровна и раскрылась нам. Ее рассказы казались в ту пору такими ошеломляющими, что и я, и мама, запомнили их очень отчетливо. Посылаю их приложением, как запомнила и записала. Жаль, что тогда я была совсем девочкой и не смогла задать те вопросы, которые вертятся на языке сейчас. Многие имена я услышала от Надежды Александровны впервые (например, Берберовой и Ходасевича), что-то постеснялась спросить.
Простите, что запомнила так немного!
Об отце Надежды Александровны, Александре Семеновиче Залшупине, Вы все написали правильно. Он действительно был специалистом по экономическому праву, автором многочисленных трудов по банковскому делу и издателем журнала «Жизнь и суд» и газеты «Промышленный мир». Один его брат был варшавским архитектором, другому принадлежал большой книжный склад и книжный магазин в Варшаве (на его средства в 1920 г. В Париже начала выходить газета «Последние новости», которую редактировал Милюков). Брат Надежды Александровны — Сергей Александрович Залшупин (Серж Шубин, умер в Париже в 1929, в большинстве публикаций его ошибочно называют ее мужем), был талантливым художником.
Надежда Александровна родилась в 1897 году и училась в гимназии Е. Гедда, где ее ближайшей подругой была Наталья Викторовна Рыкова, вышедшая впоследствии замуж за литературоведа Григория Александровича Гуковского и рано умершая после родов дочери, известной ленинградской учительницы литературы Н. г. Долининой (мы с Мишей Ясновым ее хорошо знали). Рыкова была дружна с А. Ахматовой, так что Н. А., или, как называли ее друзья — Надина — была знакома с Ахматовой с детских лет. Тогда же Н. А. познакомилась с Николаем Гумилевым, который учился в одном классе с ее двоюродным братом Борисом Залшупиным, сыном варшавского архитектора. Н. А. смеялась и говорила, что была знакома с Ахматовой (Горенко, конечно!) и с Гумилевым, когда они не знали о существовании друг друга.
Семья Залшупиных придерживалась либеральных взглядов и тяготела к кадетам. Надежда
Александровна с детства была знакома с Милюковым, Владимиром Набоковым — отцом писателя (с сыном — тоже, поэтому по старой дружбе и сделал Сергей Залшупин рисунки к переводу «Алисы — Ани»), другими известными политиками. В их доме часто бывали университетские профессора, писатели, издатели, крупные промышленники. с юности она была знакома и с родителями своего будущего мужа — Иосифа Данилова. Его отец был известным ювелиром, семье принадлежал этаж напротив дома Фаберже — в этой квартире (заметно сократившейся в размерах) я и родилась. Но про мужа — потом.Рассказывала она и о дне 31 декабря 1917 г. (13 января 1918 по н. с.) , когда в новогоднюю ночь окончательно сформировалась идея об открытии «Петрополиса». НА говорила, что сначала они не знали, как его назвать (да и речь шла о книжном складе-магазине, издательство возникло по ходу дела). Кто придумал это название, я не помню, хотя она имя называла. Они с братом стали пайщиками издательства, а вот секретарем сначала была какая-то другая дама (кто — опять-таки не помню, имя мне тогда ничего не говорило), а она стала заниматься бумагами и перепиской чуть позже.
В Вашей статье меня больше всего поразила догадка, что издательство возникло как подстраховка «Всемирной литературы». Я хорошо помню, как Н. А. говорила, будто г. М. Лозинский1 (очень высоко его ставила, любила и ценила, даже больше, чем М. Л.) сокрушался по поводу положения дел во «Всемирке». Тогда им померещилось, что они-то смогут совладать с (временными) трудностями. Но не тут-то было!
Планы издательства формировались в расчете на дружеский круг. Больше других она вспоминала М. Кузмина, потом Ремизовых, А. Радлову, Юркуна, г. Иванова и Пастернака. Очень дружила с Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной. Это имя я тоже впервые услышала от Н. А., и она рассказывала о поразившем мое девичье воображение любовном треугольнике. Еще рассказывала о молодом Жирмунском (я всю жизнь дружу с его дочками, а он мне казался дряхлым стариком, хотя и любителем выпить рюмочку), Энгельгардте, других литературоведах. Очень много и интересно говорила о Н. Евреинове.
Кстати, она плохо отзывалась о Берберовой (это было новое для меня тогда имя), с которой в юности дружила, а потом напрочь перестала общаться. По словам Н. А., Берберова во время оккупации сотрудничала с немцами и у нее был немецкий любовник (как она говорила, «настоящий ублюдок» — я тогда была поражена той яростью, с которой она это произносила). Еще она о ней говорила, что когда читаешь или слушаешь Берберову, то можно подумать, что она была у Ходасевича единственной, а это совсем не так. Вообще Н. А. была, похоже, знакома со «всем Петербургом». Со своими друзьями и подругами она мечтала в встретиться в Лениграде, но, к сожалению, Ахматова была в Москве, а остальных не было в живых (особенно она горевала по Н. В. Рыковой и по М. Л. Лозинском). Н. г. Долинину мы не застали по телефону, не помню уже, почему так случилось.
Теперь о дневнике. Надежды Александровна начала вести его еще в школьные годы и продолжала в течение многих лет. Она прекрасно понимала его значение, говорила, что в нем есть редкие записи, нигде не публиковавшиеся стихи и рисунки. Помню, как она цитировала запись Горького (ее опубликовал Леня Чертков) и Шаляпина (в том же духе). с Горьким Н. А. была знакома с юности, он бывал в ее родительском доме. Говорила, что был хитрый и все прекрасно понимал.
Надежда Александровна уехала в Берлин вместе с братом в августе 1921 года. Сначала хотели ехать в Варшаву и почему не поехали — не помню, кажется, это было связано с «Петрополисом», но точно не скажу. По этому поводу была организована большая прощальная вечеринка, во время которой альбом пополнился новыми записями.
В Германии Н. А. первое время страшно скучала и печалилась, но, съездив к родственникам в Варшаву, все-таки решила остаться в Германии. Печаль прошла после того, как «Петрополис» окончательно перебрался в Берлин и она смогла вернуться к работе (в 1922 г. издательство работало и в Берлине, и в Питере). Кроме того, она стала работать в другом берлинском русском издательстве — Гржебина. о Гржебине она говорила и с любовью, и с сарказмом: считала его превосходным организатором, нисколько не озабоченном идеологическими догмами. Вспоминала его огромную квартиру, пустую, без мебели, на которую не хватило денег. Горький, по ее словам, совсем не занимался издательскими делами, но часто приезжал в Берлин за деньгами. Еще она вспоминала, что он очень тяжело переживал стремительно уходящую от него славу.
Надежда Александровна много говорила о Пастернаке, о его футуристическом интересе к Берлину. Я недавно прочитала статью Е. О. Каннах в «Русской мысли», в которой она воспроизводит рассказ Н. А. о Пастернаке. Нам она рассказывала эту историю теми же словами.
Еще она вспоминала Алексея Толстого, у которого подрабатывала. Спрашивала, как к нему относятся в СССР. Никаких оценок ему не давала.
Вообще, она боялась говорить в помещении, ей повсюду мерещились кэгэбешники. с другой стороны, она приехала отчасти для того, чтобы передать свой архив (главным образом альбом, конечно) в Пушкинский Дом. Нам было ясно, что из этого ничего не выйдет, а она не понимала — почему? и мы пошли с ней в Отдел рукописей Пушкинского Дома. Заведующей отделом тогда была К. Д. Муратова, которая страшно перепугалась и сказала, что этот хлам никому не нужен. Надежда Александровна обиделась, и нам пришлось открытым текстом ей все объяснить. Позже она пыталась переправить нам альбом, но и это у нее не получилось, потому что посольство не дало разрешение на провоз его через границу (действительно, подрывная литература!). а ведь ей так хотелось, чтобы альбом хранился в России, тем более, что ее сын (военный летчик) в конце1950-хпогиб над Африкой, а невестка и внуки были настоящими французами и не знали ни слова по-русски. Мужа к тому времени уже не было в живых.
Кстати, о муже Надежды Александровны, родном брате моей бабушки Полины. Я бабушку не застала, она умерла совсем молодой задолго до моего рождения. Она одна осталась в СССР, вся остальная семья эмигрировала.
Первой женой Иосифа Данилова была дочь банкира Гинзбурга, одного из самых богатых людей России. И. Д. оставил ее ради Н. А. Он был инженером, учился в Швейцарии, а потом работал в какой-то франко-немецкой фирме. В Берлине они встретились после долгого перерыва (я уже писала, что они были знакомы еще в Петрограде) и поженились не то в 1925, не то в 1926 году. Он отвез ее в Париж, где у него была большая квартира. Его дочь от первого брака (Александра Данилова) осталась с матерью и жила в Монако, дружила с Сальватором Дали и Коко Шанель (ее фотография есть в русском издании «Воспоминаний» Шанель).
Муж был красавцем и жуиром, он часто оказывались на мели. Надежда Александровна его любила и содержала семью на свою небольшую зарплату. В конце1920-хгодов он увлекся кино, но поскольку сам не снимал, то занялся кинопрокатом. Она ему помогала, в их бизнесе были взлеты и падения. Так, он первый купил на Западе «Броненосец Потемкин». Фильм захотел посмотреть Клемансо, который уже не был премьер-министром, но занимал какой-то министерский пост. По словам Н. А., он боялся, что его увидят на просмотре большевистского кинофильма, и специально для него оборудовали закрытую кабинку.
Во время войны они остались в Париже, где благополучно пережили несколько лет оккупации, но перед самым освобождением консьержка выдала немцам их еврейское происхождение. Надежде Александровне с сыном удалось скрыться, а ее мужа забрали в концентрационный лагерь, откуда его освободило французское сопротивление. После войны ему повезло. Врожденный вкус и художественное чутье подсказали ему купить права на прокат на Западе кинокартины никому не известного советского режиссера Григория Чухрая «Баллада о солдате», предложенную соответствующей советской организацией за смехотворные деньги, как имеющую третью, низшую категорию. Как хорошо известно, этот фильм завоевал весь мир, принеся прокатчику огромные деньги. Впрочем, по словам НА, он тут же эти деньги спустил.
Во время пребывания в Ленинграде Надежда Александровна пыталась договориться с Пушкинским домом о передаче туда своего большого архива в том числе и альбома. Однако, заведующая Отделом рукописей страшно перепугалась и отказалась принять архив. Как я уже говорила, сейчас он хранится в парижской Национальной библиотеке.
Надежда Александровна Залшупина умерла в середине1960-хгодов.
Итак, многие из высказанных мной предположений подтвердились. И то, что Надежда Залшупина служила секретарем «Петрополиса», а в Берлине работала сразу для двух издательств — «Петрополиса» и Гржебина. И то, что Сергей Залшупин был именно братом Надежды, а не мужем (как ошибочно указывается в книге «Русский Берлин. 1921–1923» Л. Флейшмана и большинстве последующих публикаций). В Берлин она уезжала незамужней; потому-то М. Кузьмин в своем прощальном стихотворении и пророчил ей «счастливый брак».
Но главное, как подчеркивает П. Вахтина, я угадал роль «Петрополиса» как палочки-выручалочки для писателей и переводчиков в условиях бумажного голода и полного паралича «Всемирной литературы». Следовательно, моя трактовка «Саламандры» в четверостишии, записанном в альбом Залшупиной, верна. Иначе никак это загадочное стихотворение Гумилева не объяснишь.
Тема «Графини Кэтлин» и ее перевода Н. Гумилевым остается по-прежнему полной загадок. к сожалению, мы не знаем, как книга стихов Йейтса с экслибрисом Н. Залшупиной и автографом Гумилева попала к Алексею Струве. Еще досадней, что нет возможности проследить судьбу этой книги после смерти профессора Глеба Струве. Очень может быть, что книгу купил у букиниста какой-нибудь калифорнийский библиофил и поставил на полку не читая: кто же догадается, что в этом старом томике на 48-йстранице, на обороте шмуцтитула, есть надпись кириллицей, принадлежащая одному из знаменитейших русских поэтов? Эта ниточка тупиковая — если только не случится какое-нибудь непредвиденное чудо.
Однако надежда на архив Надежды Даниловой (Залшупиной) в Парижской Национальной библиотеке после сведений, полученных от П. Вахтиной, возрастают; в нем могут отыскаться дополнительные сведения о переводе Ник. Гумилева. Книга была вывезена Залшупиной из России, скоре всего, ради автографа — который, можно предположить, был адресован ей как предполагаемому редактору перевода (возможно, для планируемой ею драматургической серии «Памятники мирового репертуара»).
Я уже писал, что надпись такого типа («По этому экземпляру и т. д.») мало похожа на обычные дарственные надписи, но удивительно напоминает комментарий в конце книги, что «перевод сделан по такому-то изданию». В данном случае, когда редакций пьесы существует, по крайней мере, пять, такая надпись особенно уместна. В связи с этим стоит привести такую историю. Пьеса Йейтса после своего первого представления в Дублине вызвала, как известно, яростные нападки и обвинения автора в «непатриотичности» и клевете на ирландский народ. В числе пылких защитников пьесы был Джеймс Джойс, в то время юный студент Дублинского Университетского Колледжа. Двенадцать лет спустя, живя в Триесте, Джойс сделал перевод «Графини Кэтлин» на итальянский язык с помощью своего ученика и друга Николо Видаковича; но Йейтс не дал своего согласия на постановку или публикацию — именно потому, что перевод был сделан со старого издания, а пьеса была с тех пор кардинально переработана2. Итак, Гумилев как будто учел неудачу Джеймса Джойса, давая точную ссылку на источник перевода!
Но если надпись была сделана при передаче книги Н. А. Залшупиной, то это еще не означает, что книга была ей возвращена; мы не знаем, от кого ее получил Н. Гумилев.
Рассмотрим варианты. Если все-таки книга принадлежала Залшупиной, то что означает признание, что переводчик думал «только о ней»? Галантность, завиток пера? Все возможно. Но мне кажется, что смысл гумилевского автографа полновесней: героиня Йейтса действительно заставила его неотступно думать о другой женщине (назовем ее «Х»), имевшей с ней крупные черты сходства. Эта «Х» должна была удовлетворять соотношению:
Н. Гумилев — певец Алиль
Х — графиня Кэтлин
Кто же эта загадочная «X»? Вглядываясь в приведенное выше «уравнение», я вижу лишь два его возможных решения: Лариса Рейснер и Анна Ахматова3. Между прочим, обе читали по-английски и интересовались английской поэзией: значит, каждая из них могла быть первой владелицей книги Йейтса.
Увы, дальше без дополнительных данных в этой истории не продвинуться. Пока единственная конкретная нить связывает гумилевский перевод «Графини Кэтлин» с именем Н. А. Залшупиной, чей архив хранится в Париже. То, что Залшупина знала Ахматову и Гумилева с детства, имела прямое отношение к выпуску их книг «Подорожник» и «Огненный стоп», была близко знакома практически со всеми важными фигурами Серебряного века и в самые драматические послереволюционные годы работала в Доме Литераторов на Бассейной, где находилось издательство «Петрополис», — внушает, по крайней мере, надежду на новые важные находки.
- Григорий Леонидович Лозинский — брат поэта Михаила Лозинского. Филолог-романист, полиглот, владевший 17 языками. Работал во «Всемирной литературе». В 1921 г. под угрозой ареста бежал из России. Преподавал в Сорбонне. Умер в 1942 г. Его перевод «Дона Кихота» неоднократно печатался в Советской России без указания имени переводчика. [↩]
- Ellmann R. James Joyce. Oxford, 1982. P. 267n. [↩]
- Аргументы в пользу той и другой см. в главах «Теория и игра маски: Гумилев и Йейтс» (раздел «Графиня Кэтлин»), «„В случае моей смерти, все письма вернутся к вам“. Стихи Ларисы Рейснер» и «„Ангел лег у края небосклона…“. „Ахматовская“ мозаика в Лондоне» [↩]