«В квадраты кубов — провалимся» Йейтс и Вагинов
I
Автоматическое письмо — метод, с которым Йейтс весьма долго экспериментировал и с помощью которого он написал свою философскую книгу «Видение». Кто из русских поэтов баловался подобными вещами? Вспоминается в первую очередь даже не Хлебников, а Константин Вагинов, его «Опыты по соединению слов посредством ритма». Тут если не автоматическое, то уж «полуавтоматическое » письмо налицо. Само название многозначительно. Соединение слов посредством чего? — смысла? — нет, ритма, который для поэта важнее смысла. («В круговороте птиц и листьев, солнца и луны, в вечернем кружении галок ему откроется ритм и контур…» — Йейтс)
Почему? Потому ли, что ритм — это песня, традиция, культура? Или повторяемость, цикличность, жизнь? Или ритм — это поэт, как писал Пастернак? А может быть, это — только палочка, на которую младенец нанизывает яркие кольца?
Любил я слово к слову
Нежданно приставлять,
Гадать, что это значит,
И снова расставлять.
II
Да, Вагинов— «поэт трагической забавы», как он сам себя определил, в чем-то — первый русский сюрреалист, в чем-то — предтеча обериутов. И сатирик в прозе. Значит — заведомо антисимволист, антимистик. Не удивительно, что, перечитывая его роман «Козлиная песнь», мы уже в первой главке встречаем — в окарикатуренном виде — едва ли не весь поэтический реквизит Йейтса.
Сокровенная Роза? — Пожалуйста.
Но в ранней юности она увлекалась оккультизмом и вызывала розовых мужчин, и в облаке дыма голые розовые мужчины ее целовали. Иногда она рассказывала, как однажды нашла мистическую розу на своей подушке и как та превратилась в испаряющуюся слизь. [Это о квартирной хозяйке Тептелкина, вдове Евдокии Ивановне Сладкопевцевой.]
Башня?
Действительно, когда хозяйка («расплывшееся горой существо») уходила, и Тептелкин принимался за работу, «окно раскрывалось, серебристый вечер рядил, и казалось Тептелкину: высокая, высокая башня, город спит, он, Тептелкин, бодрствует. „Башня — это культура, — размышлял он, — на вершине культуры — стою я“».
Феникс? (Для Йейтса в нем и образ Мод Гонн, и символ перерождения.)
И видел Тептелкин эту странную птицу с лихорадочными женскими ориентальными глазами, стоящую на костре и улыбающуюся.
«Золотая Заря»? (Членом этого герметического ордена Йейтс состоял много лет.)
Иногда Тептелкина навещал сон: он сходит с высокой башни своей, прекрасная Венера стоит посредине пруда, шепчется длинная осока [«Ветер в камышах»? — Г. К.], восходящая заря золотит концы ее и голову Венеры.
Эти темы — еще конкретней, еще острее — разрабатывает Вагинов в главе «Остров», когда приятели собираются в «реальной» башне, «уцелевшей от купеческой дачи».
— Мы последний остров Ренессанса, — говорил Тептелкин собравшимся.— …Мы все находимся в высокой башне, мы слышим, как яростные волны бьются о гранитные бока.
«Неизвестный поэт» предлагает написать поэму:
…В городе свирепствует метафизическая чума; синьоры избирают греческие имена и уходят в замок… Но они знают, что они осуждены, что готовится последний штурм замка. Синьоры знают, что им не победить: они спускаются в подземелье, складывают в нем свей лучезарные изображения для будущих поколений и выходят на верную гибель, на осмеяние, на бесславную смерть, ибо иной смерти для них сейчас не существует. [В сущности, это та же тема, что у Йейтса в «Черной башне».]
К этим цитатам можно было бы добавить еще другие — из «Трудов и дней Свистонова». Психачев, советский Калиостро, «иерофант
Приятные ночи в молодости проводил Психачев за трактатами об истинном способе заключать пакты с духами. Мечтательные ночи.
Снаряды ложатся очень кучно. Хотя каждая деталь в отдельности применима ко многим, но в совокупности как будто нарочно рисуется портрет именно Йейтса.
Конечно, Вагинов не его имел в виду: он создавал обобщенный портрет знакомой ему среды — в комическом сдвиге времени и обстоятельств. Но метя совсем в других (прежде всего, конечно, в кружок Вяч. Иванова), он попадает и в Йейтса — не в бровь, а в глаз.
III
Итак, если нам желательно посмотреть ка Йейтса и на символизм скептическими глазами, тексты Вагинова — довольно подходящий наблюдательный пункт. Нет, Тептелкин — это еще не Васисуалий Лоханкин, — но уже вполне «не-герой», готовый ко всем дальнейшим снижениями и трансформациям — вплоть до Лоханкина. Что стоит за этим вагиновским автопортретом интеллигенции? Может быть, сознание поражения и готовность взять вину на себя?
«Высмеем гордецов, строивших башню из грез» и т. д. (Йейтс).
Или мнимая солидарность с победителями, упреждение удара?
— Нас очернят, несомненно… Победители всегда чернят побежденных и превращают — будь то боги, будь то люди — в чертей. Так было во все времена, так будет с нами. Превратят нас в чертей, превратят, как пить дать.
Или, наконец, ощущение обреченности той иерархической культуры, символом которой служит Башня? Ибо, как точно уловил Вагинов, на смену ей уже шел новый тип культуры — принципиально мозаический, фрагментарный. В общем, такой, каков роман, сочиняемый (вернее, слепляемый из фрагментов) Свистоновым. В наши дни используют термин «постмодернизм». Зрительный, наглядный образ этого новоискусства — кубизм. При этом вертикаль, башня сменяется плоским лоскутным одеялом базара, а высота духа и непререкаемость мастерства — бойкостью продавца-зазывалы. Так я перевожу для себя это знаменитое место из вагиновской «Поэмы квадратов»:
Снует базар, любимый говор черни,
Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?
Так от пластических Венер в квадраты кубов
Провалимся.
Поэт разорванного сознания, Вагинов устраивает карнавальные похороны символизма, с которым он связан живой пуповиной, и вместе с тем заглядывает в будущее, предуготовляет пути для идущих вослед. Этот сюжет — «как мыши кота хоронили» — будет повторен еще много раз.
И однако, о конце иерархического, традиционного искусства говорить, кажется, и сейчас еще рано. Они (то есть иерархическая и «демократическая» парадигмы культуры) сосуществуют в нашем мире. И, как бы не замечая друг друга, противостоят и борются. Как сказал Йейтс в цикле «Тысяча девятьсот девятнадцатый год», высмеяв по очереди гордецов, мудрецов и добряков: «А теперь высмеем насмешников, которые, может быть, и пальцем не пошевельнут, чтобы помочь добру, мудрости или величию поставить преграду этой мусорной буре: ибо наш товар — скоморошество».