Григорий Кружков

Генри Лонгфелло Henry Wadsworth Longfellow
1807–1882

Стрела и песня

Я вдаль по ветру стрелу пустил, —
Взвилась, умчалась, и след простыл.
И верно: догонит ли взгляд стрелка
Стрелу, улетевшую в облака?

Я вдаль по ветру песню пустил, —
Взвилась, умчалась, и след простыл.
И точно: какой уследил бы взгляд
За песней, пущенной наугад?

Я эту стрелу через год нашел
В лесу далеком вонзенной в ствол.
И песню мою после всех разлук
От слова до слова пропел мне друг.

Из поэмы «Эванджелина»

Устье Миссисипи. — Озеро Ачафалайя

Вниз по быстрой реке скользили они; ночь за ночью
Возле мерцавших костров на берегу ночевали.
То их потоком несло по шумной и бурной стремнине
Меж островками зелеными с плещущими тополями,
То выносило в широкие заводи, где серебрились
Длинные косы песчаные и посреди мелководья
В белом, как снег, оперенье прогуливались пеликаны.
Сделался плоским ландшафт, и вдоль берегов потянулись
Хижины негров, поля и под сенью китайских деревьев
В гуще роскошных садов плантаторские усадьбы.
Здесь начинались края, где царствует вечное лето,
То Золотое прибрежье, где, сделав изгиб величавый,
Катит река к востоку сквозь апельсинные рощи.
Вскоре свернули они с плеса речного в протоку
И очутились, немного проплыв, посреди лабиринта
Стариц и речек извилистых, сетью покрывших равнину.
Над головами их высились сумрачные кипарисы,
Арками кроны смыкая, и длинные мхи над водою
Свешивались, как хоругви со стен полутемных соборов.
Мертвым казалось безмолвье; лишь цапли порой пролетали,
В гнезда свои средь кедровых ветвей торопясь на закате,
Или филин приветствовал ночь демоническим смехом.
Всюду сиял и блестел лунный свет: на воде, на колоннах
Кедров густых и прямых кипарисов, смыкающих своды,
Через которые луч проникал, как сквозь щели в руинах.
Все вокруг представлялось призрачным, зыбким и странным,
И отовсюду печалью веяло — словно предвестьем
Неуловимого зла или неотвратимого горя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Утром, еще до полудня, леса отступили; пред ними
В солнечном свете раскинулось озеро Ачафалайя.
Заросли белых кувшинок покачивались в легкой зыби,
Что разбегалась от весел, и ослепительный лотос
Над головами гребцов поднимал золотую корону.
В знойном полуденном воздухе веяло нежным дурманом
Сладкоцветущих магнолий; кругом островки зеленели,
Чьи берега изумрудные, сплошь утопавшие в розах,
Звали прилечь и забыться, манили душистой прохладой.
Вскоре для отдыха выбран был остров и подняты весла,
И под ветвями раскидистых ив, над волною склоненных,
Лодка их стала надежно на якорь; усталые люди
После ночи бессонной, в траву повалившись, уснули.
Прямо над ними простерлась крона гигантского кедра;
Длинные плети вьюнка, виноградные дикие лозы
Свешивались, развеваясь, с ветвей его крепких и длинных,
Словно Иакова лестница, где по ступенькам сновали,
Как ангелочки крылатые, стайки проворных колибри.
Все это грезилось Эванджелине, дремавшей под кедром;
Сердце ее умилялось открывшимся зрелищем рая,
Переполнялась душа величьем и славой небесной.

Сломанное весло

13 ноября 1864 г. Сегодня весь день дома, думаю о Данте,
о законченном переводе. Хотел бы я сделать на своем труде
такую же надпись, как я прочел на обломке весла, выброшенном
морем на исландский берег: «Часто я клял тебя, но не бросал».

Однажды между скал и валунов
Вдоль берега Исландии пустого
Бродил поэт, ища последних слов,
Прощального «аминь» для книги новой.

Гремели волны мерно и сурово,
Взлетали чайки из-за бурунов,
И за грядой летящих облаков
Неярко дотлевал закат лиловый.

И вдруг волной бурлящей принесло
К его ногам разбитое весло,
И он прочел в нарезанном узоре:

«Тебя я часто клял, но не бросал».
Он эту фразу в книгу записал —
И праздное перо закинул в море.

Гонимой Туче, вождю племени омахов

Мрачен и хмур ты сейчас, о вождь могучих омахов;
Мрачен и хмур, как Гонимая Туча, чье имя ты носишь!
Вижу, как в алый свой плащ завернувшись, ступаешь ты важно
Улицей узкой и людной, как некогда пестрые птицы
По берегам заповедным ступали, следы оставляя.
Кроме следов, что останется скоро от вашего рода?
Житель холмов, как ты можешь дышать этим воздухом тесным?
С вызовом тщетным глядишь ты вокруг презрительным взором,
Требуя у мостовых и у стен равнодушных возврата
Прежних угодий охоты, — в то время, как толпы несчастных
С голода мрут на задворках Европы, все громче взывая
К праву законному их быть совладельцами мира!

Так возвращайся к себе на Уобаша западный берег!
Там, в лесах, ты хозяин. Осенью золото кленов
В пышных чертогах твоих полы выстилает, а летом
Сосны свое благовонье разносят по царским покоям.
Там ты велик и могуч, герой, укротитель мустангов,
Там ты гонишь оленя зеленой долиной Элкхорна —
Или в холмах у Ревущей Воды — или там, где Омаха
В чаще мелькнет и скроется с глаз, как храбрец Черноногий.

Слышишь ли гул, доносящийся от плоскогорий пустынных?
Клич это Лис или Воронов, или Чудовища рыки,
Зверя, ловившего молнии пастью, — который в берлоге
Ждет только часа, чтоб род краснокожих совсем уничтожить?
Нет! опасней, чем Лисы и Вороны, эта опасность,
Неотвратимей, чем поступь Чудовища, для краснокожих.
Видишь, плывет большое каноэ с дымом и громом
В волнах Миссури? А там, вдалеке, костры среди прерий
Светят сквозь ночь, и облако пыли седой на рассвете
Обозначает не стадо бизонье, не скачку манданов;
То караван, растянувшись, идет по землям каманчей!
Это дыханье саксонцев и кельтов, как ветер с востока,
Гонит все дальше на запад скудные дымы вигвамов.