Григорий Кружков

• раздел: «Английская деревенька» Пушкина

Переправа через Ла-Манш

Любовь к французской литературе развилась в Пушкине очень рано. Библиотека в их доме состояла по преимуществу из французских классиков, и отец сам пристрастил его к чтению, читая вслух стихи и монологи из пьес. Особенно мастерски он декламировал Мольера, и неудивительно, что первыми детскими опытами Пушкина были французские стихи; по словам его сестры Ольги, уже девяти-десяти лет от роду он сочинил пьеску «Escamoteur», ироикомическую поэму «Toliade», эпиграммы и басни. В Лицее у него было прозвище «Француз», ибо он поражал своих товарищей и учителей знанием французских стихов. В первый период его творчества, до южной ссылки, галльский дух царит в творчестве Пушкина почти безраздельно. Как же случилось, что через десять лет oн дошел до таких высказываний, как: «хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы» (письмо Погодину, 1832), и даже: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический» (начало статьи о Гюго, 1832)? И это сказано не вдруг; упреки и раздражение по адресу французской поэзии копились давно. Еще в 1822 году Пушкин предчувствовал, что влияние английской словесности на русскую будет «полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной»1. Он устремлял свой взгляд в сторону Альбиона. И отплывал и удалялся от французского берега все дальше — к другим, еще неясным берегам.

Что же было причиной этого дрейфа? Обычно называют увлечение Байроном. Несомненно, это была могущественная причина. Байрон стремительно, как комета, вознесся на европейский небосклон. Французские его переводы появились в 1816–1819 годах.Он делается известным и в России. В 1819 году И. Козлов записывает в дневнике, что к нему приходит Жуковский и они вместе читают «Чайльд-Гарольда»; вскоре Козлов начинает переводить «Абидосскую невесту». Петр Вяземский из Варшавы пишет восторженные письма А. И. Тургеневу:

Я все это время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии. Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов2. Без сомнения, если решусь когда-нибудь чему учиться, то примусь за английский язык единственно для Байрона. Знаешь ли ты его «Пилигрима», четвертая песнь? Я не утерплю и, верно, хотя для себя, переведу с французского несколько строф, разумеется, сперва прозою; и думаю, не составить ли маленькую статью о нем, где мог бы я перебрать лучшие его места, а более бросить перчатку старой, изношенной шлюхе — нашей поэзии, которая никак не идет языку нашему? Но как Жуковскому, знающему язык англичан, а еще тверже язык Байрона, как ему не броситься на эту добычу? Я умер бы на ней. Племянник читает ли по-английски? Кто в России читает по-английски и пишет по-русски? Давайте мне его сюда. Я за каждый стих Байрона заплачу ему жизнью своею.

По всей видимости, Пушкин читал это письмо. Ведь оно отчасти адресовано и ему. «Племянник читает ли по-английски?» — это о Пушкине, так его тогда шутя называли старшие друзья — собратья по перу, намекая на дядю Василия Львовича, «любезного стихотворца» (по выражению Вяземского). «За каждый стих Байрона заплачу ему жизнью…». Могло ли это не воспламенить Пушкина, не посеять в нем желания выучить английский? И, кстати сказать, не слова ли Вяземского о Байроне: «океан лазурный, но иногда и мрачный, как лицо небес, в них отражающееся», врезавшиеся в пушкинскую феноменальную память, всплыли через десять лет в замечательном наброске:

Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь застыл дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.

Но не сразу и не скоро Пушкин овладел английским языком. По-видимому, это происходило в несколько этапов3. В детстве он получил только крохи английского (гувернантку-англичанку нанимали для сестры Ольги, а будущий поэт, надо думать, не проявил ни охоты, ни прилежания). В Лицее английскому не учили. Во время южной ссылки, в Гурзуфе, он пробовал вместе с Николаем Раевским читать Байрона в подлиннике; от тех времен сохранился набросок перевода «Гяура» на французский, в нем исследователи находят несколько явных ошибок. По-видимому, и в Михайловском он еще мало знает английский и читает Шекспира во французском переводе. Александр Бестужев поощряет и подхлестывает его в письме 1825 года:

Скажу о себе: я с жаждою глотаю Английскую литературу и душой благодарен Английскому языку: он научил меня мыслить, он обратил меня к природе, — это неистощимый источник! Я готов даже сказать: il n’y point de salut hors la literature anglaise. Если можешь, учись ему. Ты будешь заплочен сторицею за труды4.

Как бы в ответ на это Пушкин жалуется в письме Вяземскому: «Мне очень нужен английский язык — и вот одна из невыгод моей ссылки; не имею способов учиться, пока пора».

Шевырев, который много встречался с Пушкиным в Москве в 1826 году, пишет в своих воспоминаниях:

Шекспира (а равно Гете и Шиллера) Пушкин читал не в подлиннике, а во французском старом переводе, подправленном Гизо, но понимал его гениально. По-английски он выучился гораздо позже, в С.-Петербурге, и читал Вордсворта.

Здесь, по-видимому, все точно, включая появление новых ориентиров. Черновой набросок статьи 1827 или 1828 года «О поэтическом слоге» демонстрирует уже не только знакомство с «Лирическими балладами» Вордсворта и Кольриджа, но и попытки читать их по-английски:

Wordsworth, Coleridge увлекли за собой мнения многих. <…> Произведения английских поэтов <…> исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина.

Решающее усилие по овладению английским языком Пушкин, по-видимому, сделал в 1828 году. к этому времени относится и сообщение П. А. Муханова: «Пушкин учится английскому языку, а остальное время проводит на дачах», и возникшая версия о том, что Пушкин выучил английский в четыре месяца5. М. Цявловский с определенностью говорит о 1828 годе, как о пограничном: до этого ни в письмах, ни в сочинениях Пушкина практически не встречается английских слов, и, что еще важнее, «лишь с 1828 года появляются у Пушкина переводы, вольные подражания и эпиграфы из английских писателей»6.

Дополнительное и очень важное свидетельство приводит Н. Яковлев в примечаниях к своей статье о литературных источниках Пушкина. Это «Воспоминание о Пушкине» М. Е. Юзефовича, относящееся к 1829 году:

[Во время похода на Эрзерум] с ним было несколько книг, в том числе и Шекспир. Однажды он в нашей палатке переводил брату и мне некоторые из его сцен. Я когда-то учился английскому языку, но недоучившись как следует, забыл его впоследствии. Однакож все-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское произношение было до того уродливо, что я заподозрил его знание и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого на другой день я зазвал к себе его родственника, Захара Чернышева, знавшего английский язык, как свой родной, и, предупредив его в чем было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить его нам. Чернышев при первых же словах, прочитанных Пушкиным, расхохотался: «Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?» Расхохотался в свою очередь и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но дело в том, что Чернышев нашел перевод совершенно правильным и понимание языка безукоризненным.

Вероятно, на основании подобных данных М. Цявловский принимает как установленный факт, что Пушкин в 1828 году «окончательно овладел английским языком»7. В. Набоков держится противоположного мнения. Небрежно заметив, что «как большинство русских, Пушкин не имел таланта к языкам», он дает свое заключение: «Сколько он ни старался выучиться английскому (а делал он это неоднократно между началом 1820 и 1836 годом) он так и не пошел дальше начальной ступени»8. Основными доказательствами у Набокова служат два пушкинских черновика с набросками переводов из Вордсворта и Байрона, где Пушкин затруднился с переводом двух фраз: «brooding clouds» и «baffled», а еще две перевел неправильно: «with side-long eye» — «косым долгим взором» (вместо «искоса») и «guileless beyond imagining» — «без обману перед воображением надежды» (вместо «простодушный до невообразимости»).

Так что же — «окончательно овладел» или «не пошел дальше начальной ступени»? Думается, истина посередине. Несколько ошибок в переводе сложных поэтических текстов доказывают только несовершенство знания (ясно, что совершенство в языке достигается при другой интенсивности занятий и в другие сроки, чем те, которыми располагал Пушкин). С другой стороны, его мастерский перевод сцены из «Чумного города» Уилсона («Пир во время чумы») доказывает, что он приобрел уже достаточный опыт в английском. Притом ведь нужно было прочесть всю пьесу, чтобы так точно выбрать отрывок. Выразительные воспоминания Юзефовича (по-видимому, ускользнувшие от внимания Набокова), казалось бы, говорят, что Пушкин «безукоризненно» верно разбирал Шекспира — пятерка с плюсом по чтению! — учтем, однако, что текст не обязательно был ему совершенно незнаком, он мог раньше читать его по-французски. Немало английских книг в его библиотеке осталось не разрезанными; с другой стороны, многие книги, которые у Пушкина безусловно были, пропали — тот же Шекспир, Вордсворт, — а ведь именно они могли хранить пушкинские отметки и маргиналии (оттого-то, возможно, они и «уплыли» в первую очередь — ведь нередко книгу брали на память о покойном). Все это создает дополнительные пробелы и зияния. Так, например, исследователи долго не могли найти у Кольриджа строк, которые Пушкин поставил эпиграфом в одном из списков «Анчара» (1828):

Литературоведы считали, что Пушкин взял их у какого-то другого английского поэта или же сочинил сам. Строки отыскались в трагедии Кольриджа «Расскаяние»9. Другой интригующий сюжет — возможная связь «Египетских ночей» с «Импровизатором» Кольриджа (о которой мы еще будем говорить). Так что, возможно, и не шутил Пушкин, рассказывая, что в Болдине перечитывал Кольриджа10.

Эти и многие другие соображения (например, успешная работа Пушкина над произведениями Саути, о чем опять-таки речь впереди) подтверждают, что Пушкин — вопреки мнению В. Набокова — вполне заслужил зачет по английскому чтению. Нетвердость же в языке, возможно, лишь придавала очарование прочитанному. Некий туман, сквозь который видится текст, порой выполняет функцию «остранения». Такая ситуация может быть выгодна поэту. Очертания предметов зыблются, видишь не столько материю, сколько самую идею, душу стихотворения. Это помогает сохранить свободу словесного маневра. Пушкин обладал всеми данными умелого переводчика, «перелагателя» стихов, — и все же эта роль явно его стесняла. Он больше любил использовать чужие произведения, как трамплин: чтоб оттолкнуться и создать свое, подчас совершенно иное.

По Пушкину, творческая свобода широка, но небеспредельна; ее путь лежит между Сциллой догмы и Харибдой вседозволенности. Французская литература, по сравнению с английской и немецкой, слишком поздно и робко стала скидывать оковы устаревших приемов и правил; она оказалась «в хвосте» романтизма (особенно в поэзии). Но и когда французская литература сбросила наконец кумир классицизма, она воздвигла себе новых кумиров — моды, угождения публике, дешевого успеха. Вот что было для Пушкина «подлостью».

Ныне во Франции нравы уж не те; но сословие писателей потому только не ползает перед министрами, что публика в состоянии дать больше денег. Зато как бесстыдно ползают они перед господствующими модами11!

Свободу свою должно писателю защищать не только от указки властей, и от тирании публики.

Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож, они, dans leur besoin de bassesse, обратились к народу, лаская его любимые мнения и фиглярствуя независимостями и странностями, но с одной целью: выманить себе репутацию и деньги12!

Значит, и независимостью можно «фиглярствовать»! Важнее же всего — искренность поэтического движения и то, что в людях называют совестью, а в стихах — мерой и хорошим вкусом. («О, если б в бунте против правил / Ты рифмам совести прибавил», — скажет потом Пастернак.) Французы, по мнению Пушкина, никак не попадают в тон. Ламартин — «однообразный», Гюго — «неровный, грубый», Виньи — «чопорный, манерный». Словом, французские писатели доказали, «сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно»13. Один Жорж Делорм (псевдоним, под которым критик Сент-Бев издал два поэтических сборника) заслуживает у него сочувствия.

Бедный Делорм обладал свойством чрезвычайно важным, недостающим почти всем французским поэтам нового поколения, свойством, без которого нет истинной поэзии, т. е. искренностью вдохновения. Ныне французский поэт систематически сказал себе: soyons religieux, soyons pоlitique, а иногда даже: soyons extravagants, и холод предначертания, натяжка, принужденность отзываются во всяком его творении, где никогда не видим движения минутного, вольного чувства, словом: где нет истинного вдохновения14.

Знаменательно, что Делорм для Пушкина был также и мостиком к английской литературе: Делорм переводил Вордсворта, и один из его вольных переводов стоит как бы на полдороге между сонетом Вордсворта и «Поэт, не дорожи любовию народной» Пушкина.

Итак, лишь у английских поэтов нашел Пушкин ту искренность и достоинтство поэтическое, которого ему недостает у французов. И еще в одном важном аспекте творческой свободы Пушкин солидарен с англичанами — в подходе к поэтическому языку. Мы уже упоминали, что он интересовался программой «Лирических баллад» Вордсворта и Кольриджа, призывавшей к упрощению языка. Но еще более важным для Пушкина был стиль английской драмы, языковая практика Шекспира. Вернемся на минуту к маленькой антологии пушкинских нелюбезностей в адрес французов. В 1830 году Пушкин писал: «Некто у нас сказал, что французская словесность родилась в передней и дальше гостиной не доходила»15. Применяя этот образ к языку литературы, мы можем истолковать его следующим образом. Язык, двигаясь с улицы внутрь аристократического дома, проходит как бы две стадии очищения: частичной — передней, и полной — в гостиной, где он становится языком светской беседы. Лакейской литературе свойственно подражать языку господ, языку хорошего общества, он кажется им высшим идеалом16. Но люди, никогда не бывавшие «дальше гостиной», не знают, как вельможа говорит в своем кабинете с друзьями и в своих личных комнатах — с женой и домочадцами. а там-то язык опять избавляется от светских натяжек и ужимок и, «засоряясь» простонародными словами, вновь обретает былую прямоту и вескость. Это принцип трагедий Шекспира — и «Бориса Годунова». В заостренной, уникальной форме — это принцип пушкинских писем к жене, стилизованных под крестьянскую речь («смотри же у меня, женка!» и прочее). Если взглянуть в более широкой европейской перспективе, письма к жене Пушкина — своеобразный эксперимент в романтическом духе — явление того же порядка, что стихи «поэта-пахаря» Бернса (которым так восхищались английские аристократы), или «деревенские баллады» Вордсворта, или вновь возвращенные на сцену «грубые» эпизоды Шекспира.

1. Письмо Гнедичу 27 июня 1822. [↩]
2. Здесь Вяземский напрасно переживает. «Жуковский им питается и бредит», — сообщит ему в ответ Тургенев. [↩]
3. История изучения английского языка Пушкиным излагается здесь, в основном, по статье: Цявловский М. Пушкин и английский язык // Пушкин и его современники. XVII–XVIII. СПб, 1910. С. 48–73. [↩]
4. А. Бестужев — А. Пушкину 3 марта 1825. [↩]
5. «В последние годы Пушкин выучился Английскому языку — кто поверит тому — в четыре месяца. Он хотел читать в подлиннике Байрона и Шекспира в подлиннике и через четыре месяца читал их по-английски, как на своем родном языке» («О стихотворениях Пушкина», Московский телеграф. 1829. № 11). Автором этой заметки был, по-видимому, К. Н. Полевой. [↩]
6. Цявловский М. Пушкин и английский язык // Пушкин и его современники, вып. 17–18. СПб, 1910. [↩]
7. Там же. С. 66. [↩]
8. Nabokov V. A Commentary to Eugene Onegin. Vol. 2. P. 162. [↩]
9. Источник определил Д. Якубович в статье «Заметка об „Анчаре“» (Литературное наследство. 1934, Т. 18. С. 869.). Но перевод его неточен: «Есть дерево яда, пронизывающее отравой все сокровенное(?). Оно плачет лишь ядовитыми слезами». Правильно: «Есть дерево яда; пронзенное до сердцевины, оно плачет ядовитыми слезами». [↩]
10. «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа и не ездя по соседям» («Заметка о холере», 1831). [↩]
11. Путешествие из Петербурга в Москву, 1833–1834. [↩]
12. О ничтожестве литературы русской. 1834. Ранний набросок. [↩]
13. Набросок о Викторе Гюго. [↩]
14. Vie, poesies et pensee de Joseph Delorme and Les Consolations, poesies par Sainte-Beuve. [↩]
15. О ничтожестве литературы русской. 1834. Ранний набросок. [↩]
16. Ср.: «Бедные критики! Они учились любезности в девичьих, а хорошему тону в прихожих: неудивительно, что „Граф Нулин“ шокировал их тонкие чувства» (Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. М., 1969. С. 370). [↩]