Григорий Кружков

«Уроки английского»

Осенью 1913 года Борис Пастернак решил серьезно взяться за английский язык, стал брать уроки. В сборник «Сестра моя — жизнь» войдет стихотворение с таким названием: «Уроки английского»:

Когда случилось петь Дездемоне, —
А жить так мало оставалось, —
Не по любви, своей звезде, она —
По иве, иве разрыдалась.

К сожалению, мы не знаем имени учительницы — известно лишь, что это была англичанка-гувернантка, работавшая одно время в семье Высоцких. Несомненно одно: к языку гордых бриттов ученика влекла, прежде всего, поэзия (как и Пушкина, учившего английский сперва ради Байрона, потом ради Шекспира). В январском письме Локсу Пастернак выписывает отрывок из письма Китса Джону Рейнольдсу. Ситуация зеркальная: через сто лет одна пара друзей отражается в другой. «Дорогой Костя», — начинает письмо Пастернак, а в выписке идет: «Дорогой мой Рейнольдс». Впрочем, Пастернак затушевывает симметрию с удивительной деликатностью: он не только извиняется за «безвкусицу перевода» (!), объясняя ее поспешностью и тем, что книгу нужно вернуть «через два часа» (значит, очень понравилось, если выпросил на такой краткий срок); но и объясняет саму выписку своим удивлением от сходства мыслей Китса с «образом жизни» своего друга. Мы же, читая, удивляемся сходству этих мыслей с философией самого Пастернака. Перевод (действительно шероховатый, но отнюдь не «безвкусный») звучит так:

У меня явилась мысль, что человек мог бы провести жизнь в сплошном наслаждении такого рода: пусть он прочтет в один прекрасный день какую-нибудь страницу, исполненную поэзии, или страницу утонченной прозы, пусть он отправится затем бродить без цели, не оставляя мысли об этой странице, пусть он согласует с нею свои мечты, размышляет о ней, сживется с ее жизнью, пророчит, на ней основываясь, и видит ее во сне <…> как сладостно будет ему это <…> усердное бездействие. И никогда скупое это пользование великими книгами не будет каким-то видом неуважения к писателям. Потому что почести, оказываемые людьми друг другу, — может быть, одни пустые безделицы в сравнении с благодеянием, совершенным великими творениями при их только пассивном существовании. <…> в последнее время мне кажется, что каждый может, подобно пауку, выткать изнутри, из самого себя, свою воздушную цитадель.

И дальше от перевода Пастернак переходит к пересказу [курсив мой — Г. К.]:

Затем он говорит о том, что своеобразие каждой души при таком неуклонном удалении от соседней грозит уделом полной непонятности. Но опасность эта мнимая. Доведя свою исключительность до абсолютных размеров, каждый в этой абсолютности встретит однажды покинутого соседа.

Даже не верится, что это мысли Китса, — настолько по-пастернаковски они звучат. Перед нами — надолго вперед рассчитанная стратегия его собственной поэзии, исчерпывающее объяснение ее «сложности и непонятности». а впрочем, можно проверить. Откроем письмо Рейнольдсу 19 октября 1818 года. В оригинале сказано примерно следующее: характеры людей различны, трудно найти трех человек с одинаковыми вкусами; но это только так кажется; мысли людей расходятся в разные стороны, а потом снова пересекаются и совпадают. Ничего от драматизма пастернаковского изложения у Китса нет — ни «неуклонного удаления от соседней», ни «угрозы полной непонятности», ни «опасности». И, конечно, никакого «доведения своей исключительности до абсолютных размеров».

Что же, Пастернак нарочно вводит в заблуждение друга? Да нет же! Он просто сделал то, что ему насоветовал Китс: прочел страницу «утонченной прозы», отправился бродить, не оставляя мысли об этой странице, согласовал с нею свои мечты — и, наконец, стал пророчить, основываясь на этой странице… (И, кстати, правильно напророчил.) Видимо, он даже не заметил, что говорит уже больше от себя, чем от пересказываемого автора.

Далее в письме Рейнольдсу следует стихотворение, с помошью которого Китс доказывает свой тезис об «усердном безделье», об ущербности многознания и о том, что люди напрасно не доверяют самобытности собственного ума. Пастернак тоже перевел его в письме Локсу, хотя вчерне и не полностью. Я позволю себе привести его здесь полностью в своем собственном переводе. Такое уж это стихотворение, что у всякого, кто его прочтет, сразу чешутся руки перевести. Оттого я никогда раньше даже не предлагал его к печати (всегда хватало вариантов); и хотя я опубликовал много других переводов из Китса, этот остался на листочке. а перевел я его, когда было мне примерно столько же лет, сколько Китсу в 1818 году, а Пастернаку — в 1914-м.

что сказал дрозд
из письма дж. рейнольдсу

О ты, кому в лицо дышала вьюга,
Чей взор томили тучи снеговые
И меж ветвями — стылых звезд огни,
Тебе весна трикраты будет жатвой.

О ты, кому единственною книгой
Был свет верховный тьмы, тебя питавшей
За ночью ночь, когда скрывался Феб, —
Тебе рассвет трикраты будет утром.

За знаньем не гонись — я знаю мало,
Но по весне сама родится песня.
За знаньем не гонись — я знаю мало,
Но Вечер мне внимает. Тот, кто мыслью
О праздности терзается, не празден,
И тот не спит, кто думает, что спит.

Пастернаковские переводы из Китса (сделанные весной 1938 года) наперечет: «Ода к Осени», вступление к «Эндимиону», два сонета. Но оказывается, еще за двадцать пять лет до этого Пастернак выписывал цитаты из Китса и пробовал его на зуб. И напрасно потом Пастернак бранился против романтизма; оказал же ему английский романтик неоценимое благодеяние одним своим «пассивным существованием», заочным разговором о непонятности поэзии. Далеко раскатилось эхо и от китсовского дрозда — может быть, вплоть до самого: «Не спи, не спи, художник…» — а то и дальше.