Григорий Кружков

Джон Китс John Keats
1795–1821

Оды

Ода греческой вазе

I

О строгая весталка тишины,
Питомица медлительных времен,
Молчунья, на которой старины
Красноречивый след запечатлен!
О чем по кругу ты ведешь рассказ?
То смертных силуэты иль богов?
Темпейский дол или Аркадский луг?
Откуда этот яростный экстаз?
Что за погоня, девственный испуг?
Флейт и тимпанов отдаленный зов?

II

Напевы, слуху внятные, нежны —
Но те, неслышные, еще нежней;
Так не смолкайте, флейты! вы вольны
Владеть душой послушливой моей.
И песню — ни прервать, ни приглушить;
Под сводом охраняющей листвы
Ты, юность, будешь вечно молода;
Любовник смелый! никогда, увы,
Желания тебе не утолить,
До губ не дотянуться никогда!

III

О вечно свежих листьев переплет,
Весны непреходящей торжество!
Счастливый музыкант не устает,
Не старятся мелодии его.
Трикрат, трикрат счастливая любовь!
Не задохнуться ей и не упасть,
Едва оттрепетавшей на лету!
Низка пред ней живая наша страсть,
Что оставляет воспаленной кровь,
Жар в голове и в сердце пустоту.

IV

Кто этот жрец, чей величавый вид
Внушает всем благоговейный страх?
К какому алтарю толпа спешит,
Ведя телицу в лентах и цветах?
Зачем с утра свой мирный городок
Покинул сей благочестивый люд —
Уже не сможет камень рассказать.
Пустынных улиц там покой глубок,
Века прошли, века еще пройдут,
Но ни души не воротится вспять.

V

Высокий мир! Высокая печаль!
Навек смирённый мрамором порыв!
Холодная, как вечность, пастораль!
Когда и мы, дар жизни расточив,
Уйдем бесследно — и на смену нам
Придет иная скорбь и маета,
Тогда, не помня о минувшем зле,
Скажи иным векам и племенам:
«В прекрасном — правда, в правде — красота;
Вот все, что нужно помнить на земле».

Ода Соловью

I

Боль в сердце, и в сознании туман,
Плеснувший ледяной волной испуг,
Как будто жгучий выпил я дурман
И в волнах Леты захлебнулся вдруг.
Но нет, не зависть низкая во мне —
Я слишком счастлив счастием твоим,
Вечерних рощ таинственный Орфей!
В певучей глубине
Ветвей сплетенных и густых теней
Ты славишь лето горлом золотым!

II

Глоток вина — и улечу с тобой! —
Прохладного времена из погребов,
Таящих солнца южного настой
И загорелого веселья зов!
О кубок в ожерелье пузырьков,
Мерцающий, как южный небосвод!
О Иппокрены огненной струя,
Что обжигает рот!
Один глоток — и мир оставлю я,
Исчезну в темноте между стволов.

III

Исчезну, растворюсь в лесной глуши
И позабуду в благодатной мгле
Усталость, скорбь, напрасный жар души —
Все, что томит живущих на земле,
Где пожинает смерть посев людской
И даже юным не дает пощады,
Где думать — значит взоры отравлять
Свинцовою тоской,
Где красоте — всего лишь миг сиять,
Любви, родившись, гибнуть без отрады.

IV

Прочь, прочь отсюда! Я умчусь с тобой —
Не Бахусом влеком в тупую тьму —
Но на крылах Поэзии самой,
Наперекор строптивому уму!
Уже мы вместе, рядом! Ночь нежна,
Покорно все владычице Луне,
И звезд лучистые глаза светлы,
И веет вышина
Прохладным блеском, тающим на дне
Тропинок мшистых и зеленой мглы.

V

Не вижу я, какие льнут цветы
К моим ногам и по лицу скользят,
Но среди волн душистой темноты
Угадываю каждый аромат —
Боярышника, яблони лесной,
Шуршащих папоротников, орляка,
Фиалок, отдохнувших от жары,
И медлящей пока
Инфанты майской, розы молодой,
Жужжащей кельи летней мошкары.

VI

Вот здесь, впотьмах, о смерти я мечтал,
С ней, безмятежной, я хотел уснуть,
И звал, и нежные слова шептал,
Ночным ознобом наполняя грудь.
Ужели не блаженство — умереть,
Без муки ускользнуть из бытия,
Пока над миром льется голос твой…
Ты будешь так же петь
Свой реквием торжественный, а я —
Я стану ком земли глухонемой.

VII

Мне — смерть, тебе — бессмертье суждено!
Не поглотили алчные века
Твой чистый голос, что звучал равно
Для императора и бедняка.
Быть может, та же песня в старину
Мирить умела Руфь с ее тоской,
Привязывая к чуждому жнивью;
Будила тишину
Волшебных окон, над скалой морской,
В забытом, очарованном краю.

VIII

Забытом!.. Словно стон колоколов,
Тот звук зовет меня в обратный путь.
Прощай! Фантазия, в конце концов,
Навечно нас не может обмануть.
Прощай, прощай! Печальный твой напев
Уходит за поля… через листву
Опушек дальних.. вот и скрылся он.
Холмы перелетев…
Мечтал я — или грезил наяву?
Проснулся — или это снова сон?

Ода Меланхолии

О нет! к волнам летейским не ходи,
От белладонны отведи ладонь,
Гадюк, уснувших в чаще, не буди
И Прозерпины горьких трав не тронь.
Не надо четок тисовых, ни той
Ночной Психеи, «мертвой головы»,
Чтобы печали совершить обряд,
Ни пугала пушистого совы —
Они затопят разум темнотой
И сердце страждущее усыпят.

Но если Меланхолии порыв
Вдруг налетит, как буря с высоты,
Холмы апрельским саваном укрыв,
Клоня к земле намокшие цветы, —
Пусть роза утренняя утолит
Печаль твою, — иль моря бирюза,
Иль на пустом песке — волны узор;
И если госпожа твоя вспылит,
Сожми ей руку, загляни в глаза,
Не отрываясь, выпей дивный взор.

В нем Красоты недолговечный взлет,
И беглой Радости прощальный взмах,
И жалящих Услад блаженный мед,
В яд обращающийся на устах.
О, даже в храме Наслажденья скрыт
Всевластной Меланхолии алтарь,
И всяк, чье небо жаждет редких нег,
Поймет, вкусив, что эта гроздь горчит,
Что счастье — ненадежный государь, —
И душу скорби передаст навек.

Ода Праздности

Они не трудятся, не прядут

Однажды утром предо мной прошли
Три тени, низко головы склоня,
В сандалиях и ризах до земли;
Скользнув, они покинули меня,
Как будто вазы плавный поворот
Увел изображение от глаз;
И вновь, пока их вспомнить я хотел,
Возникли, завершая оборот;
Но смутны, бледны силуэты ваз
Тому, кто Фидия творенья зрел.

О Тени, я старался угадать:
Кто вас такою тайною облек?
Не совестно ль — все время ускользать,
Разгадки не оставив мне в залог?
Блаженной летней лени облака
Шли надо мной; я таял, словно воск,
В безвольной растворяясь теплоте;
Печаль — без яда, радость — без венка
Остались; для чего дразнить мой мозг,
Стремящийся к одной лишь пустоте?

Они возникли вновь — и, лишь на миг
Явив мне лица, скрылись. День оглох.
Вдогонку им я прянул, как тростник,
Взмолясь о крыльях, — я узнал всех трех.
Вожатой шла прекрасная Любовь;
Вслед — Честолюбье, жадное похвал,
Измучено бессонницей ночной;
А третьей — Дева, для кого всю кровь
Я отдал бы, кого и клял и звал,—
Поэзия, мой демон роковой.

Они исчезли — я хотел лететь!
Вздор! За Любовью? где ж ее искать?
За Честолюбьем жалким? — в эту сеть
Другим предоставляю попадать;
Нет — за Поэзией! Хоть в ней отрад
Мне не нашлось — таких, как сонный час
Полудня иль вечерней лени мед;
Зато не знал я с ней пустых досад,
Не замечал ни смены лунных фаз,
Ни пошлости назойливых забот!

Они возникли вновь… к чему? Увы!
Мой сон окутан был туманом грез,
Восторгом птичьим, шелестом травы,
Игрой лучей, благоуханьем роз.
Таило утро влагу меж ресниц;
Все замерло, предчувствуя грозу;
Раскрытый с треском ставень придавил
Зеленую курчавую лозу…
О Тени! Я не пал пред вами ниц
И покаянных слез не уронил.

Прощайте, Призраки! Мне недосуг
С подушкой трав затылок разлучить;
Я не желаю есть из ваших рук,
Ягненком в балаганном действе быть!
Сокройтесь с глаз моих, чтобы опять
Вернуться масками на вазу снов;
Прощайте! Для ночей моих и дней
Видений бледных мне не занимать;
Прочь, Духи, прочь из памяти моей —
В край миражей, в обитель облаков!

Ода Психее

К незвучным этим снизойдя стихам,
Прости, богиня, если я не скрою
И ветру ненадежному предам
Воспоминанье, сердцу дорогое.
Ужель я грезил? или наяву
Узнал я взор Психеи пробужденной?
Без цели я бродил в глуши зеленой,
Как вдруг, застыв, увидел сквозь листву
Два существа прекрасных. За сплетенной
Завесой стеблей, трав и лепестков
Они лежали вместе, и студеный
Родник на сто ладов
Баюкал их певучими струями…

Душистыми, притихшими глазами
Цветы глядели, нежно их обняв;
Они покоились в объятьях трав,
Переплетясь руками и крылами.
Дыханья их живая теплота
В одно тепло сливалась, хоть уста
Рукою мягкой развела дремота, —
Чтоб снова поцелуями без счета
Они, с румяным расставаясь снова,
Готовы были одарять друг друга…
Крылатый этот мальчик мне знаком;
Но кто его счастливая подруга?

В семье бессмертных младшая она,
Но чудотворней, чем сама Природа,
Прекраснее, чем Солнце и Луна
И Веспер, жук лучистый небосвода;
Прекрасней всех! — хоть храма нет у ней,
Ни алтаря с цветами,
Ни гимнов, под навесами ветвей
Звучащих вечерами;
Ни флейты, ни кифары, ни дымков
От смол благоуханных;
Ни рощи, ни святыни, ни жрецов,
От заклинаний пьяных…

О Светлая! Быть может, слишком поздно,
Бесплодно воскрешать ушедший мир,
Когда священны были звуки лир,
Лес полон тайн и небо многозвездно.
Но и теперь, хоть это все ушло,
Вдали восторгов, ныне заповедных,
Я вижу, как меж олимпийцев бледных
Искрится это легкое крыло.
Так разреши мне быть твоим жрецом,
От заклинаний пьяным;
Кифарой, флейтой, вьющимся дымком —
Дымком благоуханным;
Святилищем, и рощей, и певцом,
И вещим истуканом!

Да, я пророком сделаюсь твоим —
И возведу уединенный храм
В лесу своей души, чтоб мысли-сосны,
Со сладкой болью прорастая там,
Тянулись ввысь, густы и мироносны.
С уступа на уступ, за склоном склон
Скалистые они покроют гряды,
И там, под говор птиц, ручьев и пчел
Уснут в траве пугливые дриады.
И в этом средоточье, в тишине
Невиданными, дивными цветами,
Гирляндами и светлыми звездами —
Всем, что едва ли виделось во сне
Фантазии, шальному садоводу, —
Я храм украшу — и тебе в угоду
Всех радостей оставлю там ключи,
Чтоб никогда ты не глядела хмуро,
И яркий факел, и окно в ночи,
Раскрытое для мальчика Амура!

Сонеты

***

Как много славных бардов золотят
Пространства времени! Мне их творенья
И пищей были для воображенья,
И вечным, чистым кладезем отрад;
И часто этих важных теней ряд
Проходит предо мной в час вдохновенья,
Но в мысли ни разброда, ни смятенья
Они не вносят — только мир и лад.
Так звуки вечера в себя вбирают
И пенье птиц, и плеск, и шум лесной,
И благовеста гул над головой,
И чей-то оклик, что вдали витает…
И это все не дикий разнобой,
А стройную гармонию рождает.

***

За долгой полосою дней ненастных,
Мрачивших землю, наконец придет
Желанная теплынь — и небосвод
Очистится от пятен безобразных.
Май, отрешась от всех забот несчастных,
Свои права счастливо заберет,
Глаза овеет свежестью, прольет
Дождь теплый на бутоны роз прекрасных.
Тогда из сердца исчезает страх
И можно думать обо всем на свете —
О зелени — о зреющих плодах —
О нежности Сафо — о том, как дети
Во сне смеются, — о песке в часах —
О ручейке — о смерти — о Поэте.

Сонет, написанный на чистой странице
поэмы Чосера «Цветок и лист»

Поэма эта — рощица, где дует
Меж чутких строк прохладный ветерок;
Когда от зноя путник изнемог,
Тень лиственная дух его врачует.
Зажмурившись, он дождь росинок чует
Разгоряченной кожей лба и щек
И, коноплянки слыша голосок,
Угадывает, где она кочует.
Какая сила в простоте святой,
Какая бескорыстная отрада!
Ни славы мне, ни счастия не надо —
Лежал бы я теперь в траве густой
Без слов, без слез! — как те, о чьей печали
Никто не знал… одни лишь птицы знали.

Море

Там берега пустынные объяты
Шептанием глухим; прилива ход
То усмирит, то снова подстрекнет
Влиянье чародейственной Гекаты.
Там иногда так ласковы закаты,
Так миротворны, что дыханье вод
Едва ли и ракушку колыхнет —
С тех пор, как бури улеглись раскаты.
О ты, чей утомлен и скучен взор,
Скорее в этот окунись простор!
Чей слух устал терпеть глупцов обиды
Или пресыщен музыкою строф —
Ступай туда и слушай гул валов,
Пока не запоют Океаниды!

Коту госпожи Рейнольдс

Что, котик? Знать, клонится на закат
Звезда твоя? А сколько душ мышиных
Сгубил ты? Сколько совершил бесчинных
Из кухни краж? Зрачков зеленых взгляд
Не потупляй, но расскажи мне, брат,
О юных днях своих, грехах и винах:
О драках, о расколотых кувшинах,
Как ты рыбачил, как таскал цыплят.
Гляди бодрей! Чего там не бывало!
Пускай дышать от астмы тяжело,
Пусть колотушек много перепало,
Но шерсть твоя мягка, всему назло,
Как прежде на ограде, где мерцало
Под лунным светом битое стекло.

Перед тем, как перечитать «Короля Лира»

О Лютня, что покой на сердце льет!
Умолкни, скройся, дивная Сирена!
Холодный Ветер вырвался из плена,
Рванул листы, захлопнул переплет.
Теперь — прощай! Опять меня зовет
Боренье Рока с Перстью вдохновенной;
Дай мне сгореть, дай мне вкусить смиренно
Шекспира этот горько-сладкий плод.
О Вождь поэтов! И гонцы небес,
Вы, облака над вещим Альбионом!
Когда пройду я этот грозный лес,
Не дайте мне блуждать в мечтанье сонном;
Пускай, когда душа моя сгорит,
Воспряну Фениксом и улечу в зенит!

Что сказал дрозд
Из письма Дж. Рейнольдсу

О ты, кому в лицо дышала вьюга,
Чей взор томили тучи снеговые
И меж ветвями стылых звезд огни,
Тебе весна трикраты будет жатвой.
О ты, кому единственною книгой
Был свет верховный тьмы, тебя питавшей
За ночью ночь, когда скрывался Феб, —
Тебе рассвет трикраты будет утром.
За знаньем не гонись — я знаю мало,
Но по весне сама родится песня.
За знаньем не гонись — я знаю мало,
Но вечер мне внимает. Тот, кто мыслью
О праздности терзается, не празден,
И тот не спит, кто думает, что спит.

Гомеру

В чудовищном невежестве своем
Мечтаю я узреть твои Киклады —
Как будто за ближайшим маяком
Дельфинов и коралловые гряды.
Так ты был слеп? Пусть так! Но заодно
С Юпитером ты жил в чертогах славных,
Ступал с Нептуном на морское дно
И с Паном слушал пенье пчел дубравных.
Во тьме видней огонь береговой,
Трава свежей над пропастью глубокой,
Есть завязь утра в полночи глухой,
Тройное зренье — в слепоте пророка.
Так видишь ты, как видеть не могли
Все боги Неба, Ада и Земли!

На вершине Бен-Невиса

О Муза, отзовись мне на вершине
Бен-Невиса, средь клочьев белой тьмы!
Вниз погляжу ли, в пропасть, — там в теснине
Слепой туман клубится: столько мы
Об аде знаем; обращаю взор
Вверх — облачной текучей пеленою
Закрыто небо; застит кругозор
Туман, он подо мной и надо мною;
Вот что я знаю о себе самом,
Когда, ничтожный карлик, попираю
Седые скалы; все, что я кругом
С вершины этой взглядом озираю, —
Туман и камень… Такова сама
Мысль человека, власть его ума!

Сон над книгой Данте
по прочтении эпизода о Паоло и Франческе

Как Аргусу зачаровавши слух,
Ликуя, взмыл Гермес над спящим стражем,
Так, силою дельфийских чар, мой дух
Возобладал над вечным бденьем вражьим
И, видя, что стоглазый мир-дракон
Уснул, умчался мощно и крылато
Не к чистой Иде на холодный склон,
Не к Темпе, где Зевес грустил когда-то,
Но ко второму кругу адских ям,
Где в круговерти ветра, ливня, града
Пощады нет измученным телам
Влюбленных… Горькая была отрада
Коснуться бледных губ — и все забыть —
И с милой тенью в урагане плыть.

К Фанни

Пощады! милосердия! любви!
Любви прошу — не милостыни скудной —
Но милосердной, искренней любви —
Открытой, безраздельной, безрассудной!
О, дай мне всю себя — вобрать, вдохнуть
Твое тепло — благоуханье — нежность
Ресниц, ладоней, плеч — и эту грудь,
В которой свет, блаженство, безмятежность!
Люби меня — душой — всем существом —
Хотя б из милосердия! — Иначе
Умру; иль, сделавшись твоим рабом,
В страданьях праздных сам себя растрачу,
И сгинет в безнадежности пустой
Мой разум, пораженный слепотой!

***

День отошел, и все с ним отошло:
Сиянье глаз — и трепет льнущих рук —
Ладоней жар — и мягких губ тепло —
И томный шепот, нежный полузвук.
И вот мои объятия пусты,
Увял цветок, и аромата нет,
Прекрасные затмилися черты;
Блаженство, белизна, небесный свет —
Все, все исчезло на исходе дня,
И догорает страсти ореол,
И, новой, тайной негою маня,
Ложится ночь; но я уже прочел
Все — до доски — из требника любви;
Теперь уснуть меня благослови.

Другие стихотворения

Зимней ночью

Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный нищий сад,
Ты позабыл, конечно,
Как ветви шелестят.
Пускай ветрам неймется
И дождь холодный льется,
Придет весна — вернется
Зеленый твой наряд.

Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный ручеек,
Ты позабыл, конечно,
Как летний свод высок.
Тебя лучи не греют,
В плену хрустальном тлеют,
Но сон тебя лелеет,
Морозы не томят.

Вот так бы жить, ни мучась
Ни скорбью, ни виной,
Забыв про злую участь
Под коркой ледяной!
Но как найти забвенье,
Печали утоленье,
Хотя бы на мгновенье, —
Стихи не говорят.

Песня противоположностей

Под флагом
Извечных распрей, бой они ведут
Своих начальных атомов дружины.

Джон Мильтон

Шум веселый — стон унылый —
Гул забвенья — звон удачи —
То и это сердцу мило,
Близко так или иначе.
Дождь ли брызнет в день погожий,
Донесется смех сквозь громы —
Блеск люблю и сумрак тоже,
Книжников премудрых томы —
И улыбку глупой рожи,
Лик высокий в балагане,
Остов, сгнивший в океане,
Сор упреков, перлы слез,
Змей, шипящих среди роз,
Аромат садов кудрявых,
Тайный жар в подземных лавах,
Бред безумных, толки здравых…
Смех и вздох, и снова смех,
Яркий подвиг, темный грех,
Леты мрачная завеса,
Плутни шустрого Гермеса,
Муз румяных, бледных муз
Равно сладок мне союз.
Дайте ж в песенке беспечной
Утолить порыв сердечный!
Боль желанная, приди
Отдохнуть в моей груди!
Свежий мирт мой лоб туманный
Пусть увьет, благоуханный,
И отрада осенит —
Посреди могильных плит.

Робин Гуд

Другу

Жаль! То время миновалось,
Много зим с тех пор промчалось;
Много, много раз Борей
Созывал ветра с морей,
В рог трубя без передышки,
На осенний праздник стрижки
Пышных, мягких золотых
Шелестящих рун лесных!

Нет, не слышно больше в чаще
Пенья тетивы звенящей,
И охотничьих рожков
Не слыхать среди холмов,
И насмешливое эхо
Не доносит больше смеха
Из-за буковых стволов —
К страху поздних ездоков.

Славной майскою порою
Под сквозящею листвою —
Хоть при самом ясном дне,
Хоть при солнце и луне —
Возле дуба или клена
Не найти малютки Джона
И не встретить молодца,
Что, горланя без конца,
По лугам, где вьется лента
Многопастбищного Трента
Направляет путь в трактир
На веселый, вольный пир;
Не изведать больше хмеля
От того густого эля!

Больше нет лесных бродяг,
Нет отважных забияк —
Время сжило их со света;
Песнь о Гамелине спета,
Старый моррис отзвучал.
Если б Робин Гуд восстал
Из могилы безымянной
Вместе с доброй Марианой,
Как бы он рассвирепел,
Увидав, что корабел
Все дубы из рощ зеленых
Погноил в морях соленых;
Как бы ей казался гол
Лес без гула диких пчел,
Все их меньше год за годом —
Не полакомишься медом!

Так! Но песня все жива
И звенит как тетива:
Слава вам, лесные братья
В линкольнском зеленом платье!
Слава звонкому рожку!
Слава меткому стрелку!
Слава зарослям Шервуда,
Укрывавшим Робин Гуда!
Слава Джону-силачу,
Разудалому плечу!
Слава доброй Мариане,
Правившей в разбойном клане!
Пусть года вперед летят —
Будем петь на старый лад!

Мэг Меррилиз

I

Вы помните старуху Мэг?
Она жила в лесу,
На груде вереска спала,
Пила с цветов росу.

II

Цыганку ветер охранял,
Свечой ей месяц был,
А книгами — надгробья
Заброшенных могил.

III

Ей были братьями холмы
И ель была сестрой,
И вольно ей жилось с такой
Веселою семьей.

IV

Пускай нежирен был обед
И, отходя ко сну,
Ей вместо ужина глазеть
Случалось на луну,

V

Но по утрам зато всегда
Вила венки она
И песни пела по ночам,
Гуляя допоздна.

VI

И в темных старческих руках
Стеблями трав шурша,
Она циновки для крестьян
Плела из камыша.

VII

Как Амазонка, Мэг была
Высокой и прямой,
Носила рваный красный плащ
И летом и зимой.
Прими скиталицу, Господь,
И прах ее укрой!

***

Вот эта теплая рука живая,
Столь пылкая в пожатье благодарном,
Потом, когда она навек застынет
В могиле ледяной, — еще придет
Так нестерпимо сны твои тревожить,
Что ты захочешь собственную кровь
Отдать из жил, лишь бы ее наполнить
Горячей жизнью; вот она — гляди —
Протянута к тебе…

Поэмы

Из поэмы «Гиперион»
Книга третья

Вот так между покорностью и буйством
Метались побежденные титаны.
Теперь оставь их, Муза! Не по силам
Тебе воспеть такие бури бедствий.
Твоим губам скорей печаль пристала
И меланхолия уединенья.
Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь
Ты множество божеств первоначальных,
Скитающихся в мире без приюта.
Но с трепетом коснись дельфийской арфы,
И пусть повеет ветерком небесным
Мелодия дорийской нежной лютни;
Ведь эта песнь твоя — Отцу всех песен!
Все розовое сделай ярко-алым,
Пускай румянец розы вспыхнет ярче,
Пусть облака восхода и заката
Плывут руном роскошным над холмами,
Пусть красное вино вскипит в бокале
Ключом студеным, пусть на дне морском
Ракушек розовеющие губы
В кармин окрасятся, пусть щеки девы
Зардеют жарко, как от поцелуя.
Возрадуйтесь, тенистые Киклады
И главный остров их, священный Делос!
Возрадуйтесь, зеленые оливы,
И тополя, и пальмы на лужайках,
И ветер, что поет на побережье,
И гнущийся орешник темноствольный:
Об Аполлоне будет эта песня!
Где был он в час, когда в приют скорбей
Спустились мы за солнечным титаном?
Он спящими оставил пред зарею
Мать и свою ровесницу-сестру
И в полумраке утреннем спустился
К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,
По щиколотку в лилиях росистых.
Смолк соловей, и начал песню дрозд,
И несколько последних звезд дрожали
В лазури. Не было ни уголка
На острове — ни грота, ни пещеры, —
Куда не достигал бы ропот волн,
Лишь густотою леса приглушенный.
Он слушал, и мерцала пелена
Перед глазами, и стекали слезы
По золотому луку. Так стоял,
Когда из чащи выступила вдруг
Богиня с грозно-величавым ликом.
Она глядела, как бы испытуя,
На юношу, и он, спеша постичь
Загадку взора этого, воскликнул:
«Как ты прошла по зыбкой глади моря?
Или незримая в незримых ризах
Доселе ты блуждала в этих долах?
Мне кажется, я слышал шелест платья
По опали сухой, когда один
Мечтал я в глубине прохладной чащи,
Мне чудилось волненье и шуршанье
В густой нехоженой траве, я видел,
Как поднимали головы цветы
Вослед таинственным шагам. Богиня!
Я узнаю и твой бессмертный лик,
И взор бесстрастный — или это только
Приснилось мне…» «Да, — прозвучал ответ,
Тебе приснилась я, и, пробудившись,
Нашел ты рядом золотую лиру,
Коснулся певчих струн — и целый мир
С неведомою болью и отрадой
Внимал рожденью музыки чудесной.
Не странно ль, что, владея этим даром,
Ты плачешь? В чем причина этой грусти?
Меня печалит каждая слеза,
Пролитая тобой. Открой мне душу;
Ведь я на этом острове пустынном
Была твоим хранителем и стражем —
От детских лет, от первого цветка,
Который сорвала рука младенца,
До дня, когда ты сам сумел согнуть
Свой лук меткоразящий. Все поведай
Той древней силе, что пренебрегла
Своим престолом и своим покоем
Ради тебя и новой красоты,
Родившейся на свет». С мольбой в глазах,
Внезапно засиявших, Аполлон
Проговорил, из горла изливая
Певучие созвучья: «Мнемозина!
Тебя узнал я, сам не знаю как.
Зачем, всеведущая, ты пытаешь
Меня вопросами? Зачем я должен
Стараться выразить то, что сама
Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак
Неведенья мне застилает зренье.
Мне непонятна собственная грусть;
Я мучусь, думаю — и, обессилев,
В стенаньях опускаюсь на траву,
Как потерявший крылья. О, зачем
Мне эта тяжесть, если вольный воздух
Податливо струится под моей
Стопой стремительной? Зачем, зачем
С такою злостью дерн я попираю?
Богиня милостивая, ответь:
Один ли этот остров есть на свете?
А звезды для чего? А солнце — солнце?
А кроткое сияние луны?
А тысячи созвездий? Укажи
Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,
И я взлечу туда с моею лирой
И серебристые ее лучи
Заставлю трепетать от наслажденья!
Я слышал гром из туч. Какая сила,
Чья длань властительная производит
Шум этот и смятение стихий,
Которым я внимаю — без боязни,
Но в горестном неведенье? Скажи,
Печальная богиня, — заклинаю
Тебя твоей рыдающею лирой:
Зачем в бреду и самоисступленье
Брожу я в этих рощах? — Ты молчишь.
Молчишь! — но я уже читаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знанья! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель — это все потоком
Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!» Задохнувшись,
Он смолк, не в силах взора оторвать
От Мнемозины, и мерцали чудно
Воспламененные глаза — как вдруг
Все тело охватило страшной дрожью
И залил лихорадочный румянец
Божественную бледность, как бывает
Пред смертью — иль, верней, как у того,
Кто вырвался из лап холодной смерти
И в жгучей муке, сходной с умираньем,
Жизнь обретает вновь. Такая боль
Терзала Аполлона. Даже кудри —
Его златые кудри трепетали
Вокруг сведенной шеи. Мнемозина
Воздела руки, словно прорицая…
И вскрикнул Аполлон — и вдруг он весь
Небесно…

Из поэмы «Падение Гипериона. Видение»
Песнь первая

Автору снится сон: он попадает в какой-то древний
храм, огромный и таинственный…

Не знаю, сколько пролежал я так.
Когда же я очнулся и воспрянул,
Прекрасные деревья и поляна
Исчезли. Озираясь, я стоял
Средь каменных стволов в каком-то древнем
Святилище, чей свод был вознесен
Так высоко, что облака могли
Плыть по нему, как по ночному небу.
Здесь обнажался страшный пласт времен;
Все, что я видел раньше на земле:
Седых соборов купола, и башни
В проломах, и обрушенные стены
(Погибших царств обломки), и еще
Изрезанные ветром и волнами
Утесы — это все теперь казалось
Негодной рухлядью в сравненье с той
Величественной, вечною твердыней.
Я различал на мраморном полу
Сосуды странные и одеянья,
Как будто сотканные из асбеста
Окрашенного, — или в этом храме
Бессильно было тленье: так сияло
Чистейшей белизною полотно,
Такой дышали свежестью узоры
На ризах многоцветных. Вперемешку
Лежали тут жаровня и щипцы
Для благовоний, чаши золотые,
Кадильницы, одежды, пояса
И драгоценностей священных груды.
С благоговейным страхом отведя
Глаза, я попытался вновь объять
Пространство храма; с потолка резного
Спустившись, взгляда мой перешел к столбам
Суровой, исполинской колоннады,
Тянувшейся на север и на юг,
В неведомую тьму, — и к черным створам
Закрытых наглухо ворот восточных,
Рассвет загородивших навсегда.
Затем, на запад обратясь, вдали
Увидел я громадного, как туча,
Кумира, и у ног его уснувший
Алтарь, и мраморные с двух сторон
Подъемы, и бессчетные ступени.
Поспешности стараясь не явить
Неподобающей, я к алтарю
Направился и, ближе подойдя,
Служителя заметил у святыни
И отблески высокие огня.
Как в полдень северный знобящий ветер
Сменяется затишьем, и цветы,
Под теплыми дождинками оттаяв,
Таким благоуханием, такой
Целебной силой наполняют воздух,
Что даже тот, кто гробу обречен,
Утешится, — так жертвенное пламя
Волшебный источало аромат,
Веля забыть все, кроме наслажденья;
И из-за белых благовонных струй,
Густых клубов и занавесей дыма
Раздался голос: «Если ты не сможешь
Ступени эти одолеть, умри
Там, где стоишь, на мраморе холодном.
Пройдет немного лет, и плоть твоя,
Дочь праха, в прах рассыплется; истлеют
И выветрятся кости; ни следа
Не сохранится здесь, на этих плитах.
Знай, истекает твой последний час;
Во всей Вселенной нет руки, могущей
Перевернуть песочные часы
Твоей погибшей жизни, если эта
Смолистая кора на алтаре
Дотлеет прежде, чем сумеешь ты
Подняться на бессмертные ступени».
Я слушал, я смотрел; два чувства сразу
Жестоко были ошеломлены
Угрозой этой яростной; казалась
Недостижимой цель; еще горел
Огонь на алтаре, когда внезапно
Меня сотряс — от головы до пят —
Озноб, и словно жесткий лед сковал
Те струи, что пульсируют у горла.
Я закричал, и собственный мой крик
Ожег мне уши болью; я напряг
Все силы, чтобы вырваться из хватки
Оцепенения, чтобы достичь
Ступени нижней. Медленным, тяжелым,
Смертельно трудным был мой шаг; душил
Меня под сердце подступивший холод;
И, пальцы сжав, я их не ощутил.
Должно быть, за мгновенье перед смертью
Коснулся я замерзшею ногой
Ступени — и почувствовал, коснувшись,
Как жизнь по ней вливается. Легко
Я вверх взошел, как ангелы когда-то
По лестнице взлетали приставной
С земли на небо. «Праведная сила! —
Воскликнул я, приблизившись к огню. —
Кто я такой, чтоб так спастись от смерти?
Кто я такой, что снова медлит смерть
Прервать мою кощунственную речь?»
Тень отвечала из-под покрывала:
«Узнал ты ныне, что такое умереть
И возвратиться к жизни прежде часа
Назначенного; слабость победив,
Ты отодвинул миг неотвратимый».
«Пророчица благая! — я сказал. —
Рассей, прошу тебя, туман сомненья
В моей душе!» И тень произнесла:
«Знай, посягнуть на эту высоту
Дано лишь тем, кому страданье мира
Своим страданьем стало навсегда.
А те, которые на свете ищут
Спокойной гавани, чтоб дни свои
Заспать в бездумье, если невзначай
Сюда и забредают к алтарю —
Бесследно истлевают у подножья».
«Но разве мало на земле других, —
Спросил я, ободрясь, — людей, готовых
На смерть за ближнего, принявших в сердце
Всю титаническую муку мира
И бескорыстно посвятивших жизнь
Униженным собратьям? Я бы многих
Увидел здесь, но я стою один».
«Те, о которых ты сказал, живут
Не миражами, — возразил мне голос, —
Не слабые мечтатели они;
Им нет чудес вне милого лица,
Нет музыки без радостного смеха.
Прийти сюда они не помышляют;
А ты слабей — и потому пришел.
Какая польза миру, рассуди,
От всех тебе подобных? Ты — лунатик,
Живущий в лихорадочном бреду.
Взгляни на землю — где твоя отрада?
Есть у любого существа свой дом,
И даже у того, кто одинок,
И радости бывают, и печали,
Возвышенным ли занят он трудом
Иль низменной заботой, но отдельно —
Печаль, отдельно — радость. Лишь мечтатель
Сам отравляет собственные дни,
Свои грехи с лихвою искупая.
Вот почему, чтоб жребии сравнять,
Тебе подобных допускают часто
В сады, где ты недавно побывал,
И в эти храмы; оттого живой
Ты и стоишь пред этим изваяньем».
«Так я за бесполезность предпочтен
И речью благосклонною врачуем
В болезни не постыдной! О, до слез
Великодушной тронут я наградой! —
Воскликнул я, и продолжал: Молю,
Тень величавая, ответь: ужели
Мир до того оглох, что бесполезны
Ему мелодии? или поэт —
Не друг, не врачеватель душ людских
И не мудрец? Что я — ни то, ни это,
Осознаю, как ворон сознает,
Что он — не сокол. Кто же я тогда?
Ты говорила о подобных мне —
О ком?» — И тень под белым покрывалом
С такою силою отозвалась,
Что всколыхнулись складки полотна
Над золотой кадильницей, свисавшей
С ее руки: «О племени сновидцев!
Сновидец и поэт — два существа
Различных, это — антиподы в мире.
Один лишь растравляет боль, другой
Льет примирительный бальзам». Тогда
Воскликнул я с пророческой тоскою:
«О где ты, дальновержец Аполлон?
Вели скорей невидимой чуме,
Вползающей сквозь щели, покарать
Поддельных лириков, бахвалов праздных,
Самовлюбленных, жалких стихоплетов;
Пусть тоже смерть вдохну — зато увижу,
Как все они растянутся в гробах!
Поведай мне, властительная тень:
Где я? Чей это царственный алтарь?
Кому здесь воскуряют благовонья?
Какого мощного кумира лик
Крутым уступом мраморных колен
Скрыт от меня? И кто такая ты,
Чей мягкий голос до меня снисходит?»
И тень, окутанная покрывалом,
Вдруг так заговорила горячо,
Что всколыхнулись складки полотна
Над золотой кадильницей, свисавшей
С ее руки, и голос выдавал
Давно, давно копившиеся слезы:
«Заброшенный, печальный этот храм —
Все, что оставила война титанов
С мятежными богами. Этот древний
Колосс, чей лик суровый искажен
Морщинами с тех пор, как он низвергнут, —
Сатурна изваянье; я — Монета,
Последняя богиня этих мест.
Где ныне лишь печаль и запустенье».